Всадники бурь

– Возможно, и так, однако я не желаю, чтобы в моем каньоне без моего ведома рыскали приспешники Клиттихорна! У него здесь была даже небольшая армия, а может быть, она и сейчас еще здесь. До чего наглые, мерзавцы!

– Они постепенно уходят из наших мест. Знаешь, я думаю, нет ли здесь какой-нибудь связи… Они обещали огромную сумму в награду тому, кто приведет к ним хрупкую молодую женщину, поразительно напоминающую Принцессу Бурь. Тебе не кажется, что она и есть подруга Сузамы? Если это она, тогда мы знаем, что с ними произошло.

В первый раз за весь вечер директор нарушил молчание:

– Интересно… Ваша милость, это многое объяснило бы. Двойник… Живая копия Принцессы Бурь, возможно, точная копия, но рожденная и воспитанная в ином мире. Кто-нибудь вроде Булеана, который уже многие годы вопит об угрозе со стороны Клиттихорна, мог бы перенести ее сюда, чтобы использовать в борьбе с Клиттихорном и его Принцессой. Вспомните о буре, обрушившейся на караван, – против кого бы она могла быть направлена?

Герцог почесал подбородок.

– А эта Сузама?

– Возможно, ее засосало сюда вместе с подругой, когда Булеан, Клиттихорн или кто бы там ни было создал дыру, чтобы перенести копию Принцессы в Акахлар. Это объясняло бы активность, возникшую в нашем районе, и даже то, почему акхарский чародей заинтересовался ею настолько, что взял на себя труд обучить языку и наслать проклятие.

– Но проклята Сузама, а не та, другая, – заметил Медак.

– Да, сэр, но кто знает, какой силой, какой сопротивляемостью может обладать двойник Принцессы Бурь? На всякий случай, чтобы сыграть на ее преданности подруге, можно заколдовать эту подругу.

Герцог откинулся на спинку кресла и вздохнул:

– Логично. Тогда становится понятно и почему люди Клиттихорна уходят из наших владений. Судя по всему, это означает, что Сузама теперь осталась одна и ей больше некуда идти. Теперь она не может рассчитывать даже на то, чтобы снять с себя проклятие. У нее нет будущего, господа. Ни средств, ни семьи или клана, ни близких, на которых она могла бы опереться, у нее есть способности, но она не владеет никакой профессией.

– Она лишена и самоуважения, – заметил директор. – Это видно по тому, как она себя ведет, как одевается. Очень вероятно, что она попытается вскоре покончить с собой.

– Мы должны проявить сострадание, – заявил герцог. – Даже если ее подруга каким-нибудь чудом все же попадет к нам, придется что-то придумать, чтобы они не встретились. Мы разрешаем тебе немедленно включить Сузаму и девочек в программу нашего приюта.

– Я назначу процедуру на завтрашнее утро, ваша милость, – ответил директор.

Герцог взглянул на сына, на лице которого читалось явное неодобрение.

– Ты не согласен? Но подумай, сын мой, ведь если мы этого не сделаем, она откажется остаться с нами и будет цепляться за свою фантазию. У нее действительно нет надежды, нет будущего, а она готовится ринуться в пропасть. Скажи, стал бы ты спрашивать ее разрешения на то, чтобы помешать этому прыжку?

Медак вздохнул:

– Я понимаю тебя, отец. Просто… она другая, она мне нравится. При встрече со мной и с матерью она не выказала ничего, кроме любопытства.

– Так оно и останется. Такова природа этого места.

Когда она проснулась, у нее не было никаких воспоминаний, никаких мыслей, только любознательность маленького ребенка. С ней заговорили на простонародном диалекте, как говорили между собой крестьяне в Маштополе. Она внимала каждому слову, каждой фразе, каждой мысли, они неизгладимо отпечатывались в ее сознании, и через несколько часов она уже могла достаточно отчетливо думать на акхарском.

Она как губка впитывала в себя все и верила безоговорочно. Ее нашли одну, блуждающую в жаркой, опасной, бесконечной пустыне, и привели сюда. Теперь она стала членом большой общины, которой управляет его милость герцог, добрый и мудрый отец, он дает каждому все, что ему необходимо, все, что только можно пожелать. Здесь все трудятся для блага всех, каждый необходим для того, чтобы вся община могла продолжать свое существование. Все вместе они образуют разумное и справедливое сообщество, в котором все равны, все – братья и сестры. Благо общины – превыше всего.

Всем, что производит община, распоряжается герцог. За пределами общины – пустыня, опасность, смерть. Герцог защищает общину от окружающего мира, он хранит ее покой и безопасность.

Ей хотелось найти свое место, чтобы включиться в жизнь общины. Здесь она чувствовала себя в безопасности и не стремилась ни к чему другому.

Она с изумлением обнаружила, что она – девушка. В зеркале она видела незнакомое лицо, странную фигуру, но приняла свою внешность как нечто данное. Ей твердили, что она миловидна, что ее огромные груди возбуждают желание, что ей очень повезло с фигурой. Она поверила и этому.

Ее называли Майсой. Имя было странное, незнакомое, но она стала отзываться на него, потому что не знала никакого другого. Ей сказали, что она будет работать на полях общины, и она подумала, что это просто замечательно.

Потом ее привели к длинному трехэтажному зданию, она поднялась по лестнице на верхний этаж и вошла в одну из «комнат». Это было огромное помещение, вдоль стен тянулось два ряда кроватей, пол покрывал потертый, но еще вполне приличный ковер с яркими узорами, с потолка свисали масляные лампы, а всю заднюю стену занимал огромный шкаф, в котором хранились одежда и немногочисленные личные вещи женщин, которые жили здесь. Еще в помещении было несколько табуреток и зеркало.

Воды не хватало, но в двух кварталах располагалась общественная купальня. Там же были и общественные туалеты, однако чаще все пользовались чем-то вроде горшка, который выносили по очереди. Человеческие испражнения собирали в ямы вместе с другими отбросами, а потом вывозили на поля.

Ее соседки по комнате, девушки примерно того же возраста, с самого детства трудились на полях и всей душой были преданы общине. Ее приняли так, будто всю жизнь были с ней знакомы, и охотно посвящали во все мелочи, которые помогали в этой жизни.

Она старалась во всем походить на них: говорить, как они, поступать, как они, даже думать, как они, и уже через несколько дней новенькую нельзя было отличить от всех остальных. Они болтали, пересмеивались, играли в незатейливые игры, обсуждали всех мужчин в округе. Конечно, больше всего они работали – работали долгими жаркими днями, – но никто не жаловался и не протестовал, потому что работать приходилось всем, потому что надо было работать, чтобы поддерживать жизнь общины. Если бы погибли растения на полях, всем пришлось бы голодать. Их работа была нужна всем, и они гордились этим.

Они радостно делились друг с другом тем немногим, что имели. Среди них не было места лжи, обману, воровству. И вопросов тоже не было. Никаких вопросов. Вся жизнь и место каждого в этой жизни были ясно определены. Все шло так, как и должно идти, вот и все. Ничего нельзя изменить, да и не надо, потому что и так все хорошо.

Ей нравилось работать на полях. Работа была разная: после сбора фруктов ее посылали расчищать оросительные каналы, и она бродила по пояс в грязи, стараясь, чтобы вода текла туда, где она была нужнее всего, и чтобы ее хватало всем растениям; в следующий раз она шла вслед за плугом, который тянула нарга, и представляла, как будет славно, когда растения, посаженные ею, вырастут и принесут плоды. Никто не наказывал ее ни за невольные ошибки, ни даже за небрежность, но она все равно ужасно переживала, а все вокруг старались успокоить ее и помочь избежать промахов.

Она привыкла и к жаре, и к работе, и к недостатку воды, чувствовала, что стала сильнее и увереннее и уже не валилась с ног от усталости к концу рабочего дня. Она не худела, но мышцы на руках и ногах становились все мощнее.

Она не обращала теперь особого внимания на свой вес, он казался ей связанным с ее физической силой, она просто принимала его, как борец принимает свое мощное тело. К тому же ни у кого из женщин не было таких больших грудей. Когда жир, который покрывал ее шею и плечи, превратился в мускулы, они подтянули груди, и те гордо торчали вперед. Она называла их «арбузами». В Последний День – единственный день недели, когда они работали только до полудня, а потом веселились чуть ли не до утра, она надевала свой единственный цветной саронг, вешала на шею цветочную гирлянду и танцевала до упаду. Ее называли Нома Джу, что буквально и означало «Большие Груди», и она нисколько не возражала, принимая это как веселую шутку, а не как насмешку.