Иуда

И теперь, прощаясь навеки, он назвал его другом.

"Друг, зачем ты пришел?"

И он шел умирать за него, верный до конца своей дружбе...

Медленно двигался Иуда...

Шум удаляющихся шагов стихал... Мелькали в кустах последние колеблющиеся отсветы фонарей.

Иуда был один в надвигающемся отовсюду мраке.

С ним больше не было Друга...

* * *

Иуда не захотел смотреть, как его судят и мучают...

Только проходя по двору дома первосвященника, куда его вызывали, он увидел в углу двора его одинокую, беззащитную фигуру. Он стоял в пол-оборота, почти спиной, и был окружен толпой бородатых евреев и римских солдат.

Так странно было видеть его здесь.

Не было ни цветов, ни прозрачной воды голубого озера, ни маленьких, ласкающихся к нему деток, ни благоговейно склоненных женщин, не смеющих прикоснуться к краю его одежды, ни больных, ждущих исцеления.

Спина его была обнажена и длинная, белая одежда, забрызганная кровью, тянулась за ним по жидкой грязи. Его били.

Худой, рыжебородый еврей, весь в черном, открывал большой беззубый рот, набирал слюну и плевал ему в лицо, поднимая костлявую руку и ударяя с размаху по щеке. Потом что-то бормотал, кажется молился, - и потом опять плевал и бил, нудно и однообразно.

Сзади было двое. Один - молодой еврей, почти юноша, с толстыми губами, делал свое дело с наслаждением: поднимая палку, наносил удары и даже стонал от удовольствия. Другой - римлянин, большой и сильный, бил спокойно и серьезно. Казалось, он не знал, кого и за что он бьет. Для него это был только преступник, которого нужно бить.

Кто-то смеялся грубо и весело.

Несколько солдат рядом о чем-то спорили, кажется, о чем-то совсем постороннем.

Иуда отвернулся и пошел к выходу.

Вслед за ним летели звуки ударов, и так странно было, что все, казавшееся таким сложным, трудным и громадным, так просто и грубо разрешается этими звуками.

Выходя, услышал громкий голос Петра, и испугался. Петр, должно быть, как там, в Кесарии, говорит, что он - Сын Божий и спорит. Если он еще не схвачен и увидит Иуду, то размозжит ему голову. Но, вслушавшись, удивился и успокоился.

Петр, волнуясь и запинаясь, божился и клялся, что не знает сего Человека.

И Иуда подумал, что он не один.

* * *

Потом был в толпе пред дворцом прокуратора. Был с самого края, прячась у крыльца дома.

Там, впереди, были самые яростные, настаивающие, по наущению священников, на его смерти. Здесь, сзади, больше было любопытных.

Ходили разные слухи. Кто-то рассказывал, что утром у священников было волнение. Говорили, что идет громадная толпа исцеленных им калек, прокаженных и бесноватых, во главе с воскресшим Лазарем, требовать его освобождения.

Но никто не пришел и успокоились. Ждали чуда.

Рядом с крыльцом, где стоял Иуда, были две девушки: одна - еще не старая, другая - еще ребенок, всхлипывала и плакала навзрыд. Старшая ее утешала, говорила, что чудо, наверное, будет, хотя, кажется, сама верила плохо.

Другие ждали больше из любопытства, спорили.

Одни говорили, что он сам совершит чудо; другие - что Небо откроется, как было однажды на Иордане, и недавно здесь, в Иерусалиме, и заговорит его Отец.

Но чуда не было.

Отец молчал.

И когда его вывели к народу - толпа увидела его изменившееся лицо и окровавленное тело и стало ясно, что ждать нечего. И все, что знали о нем раньше, показалось сказкой, несбыточной и невозможной.

Тогда стали требовать его смерти упорно и неотступно.

* * *

Когда вечером того же дня Иуда подходил к опустевшей Голгофе, первое, что он увидел, был крест одного из разбойников: тяжелое мертвое тело повисло, как будто сидя на деревянной перекладине. В оскаленных зубах, казалось, еще дрожала хула...

Потом увидел Учителя...

Сначала почти не узнал.

Как хорошо он знает это тело, казавшееся почти прозрачным в длинных складках одежды.

Теперь оно все распухло и было неестественно громадным. Оно сплошь было покрыто ссадинами и ранами. Рубцы от бичей переплетались с длинными полосами от палочных ударов. И всюду были маленькие и большие язвы от колючек на концах бичей.

Пальцы вытянутых рук торчали, как сучья на дереве, судорожно сжимая гвозди.

Голова, как бессильная подняться к небу, опустилась на израненную грудь в недоумении и безответном вопросе.

Ужасно было смотреть на это тело...

И все-таки он казался Иуде единственным, удивительным и несравненным.

Не было и не будет такого.

Иуда видел теперь, что победил он - распятый - в их неравной и страшной борьбе.

Еще до Крестных страданий он пленил мир собою. Уходя, он оставил его пустым и беззвучным. Распинаясь, он вознес его с собою на Крест. Вся красота обесценена и повержена в прах страшным сравнением с его непобедимым совершенством.

Вся радость отравлена жгучим ужасом его неимоверных страданий. Его Кровь будет теперь разлита даже в солнечных лучах, и запах ее будет теперь во всех ароматах.

Если бы Иуда не совершил этого дела, кто знает, может быть, никто бы и не дерзнул поднять на него свою руку. И тогда его страшная мечта рассеялась бы, уступая послушной и терпеливой любви мира. И не там, за гранью гроба, но здесь, на земле, воссияла бы Божественная улыбка воскресения...

Но он, Иуда, он сам воплотил это безумие.

В этом безумии - то неслыханное чудо, которого требовали и ждали от него люди.

Этот Крест - обетованное им знамение Сына Человеческого.

Теперь Иуда знает, наверное знает, Кто он.

"Воистину, этот Человек был Сын Божий".

И от безумия этого чуда обезумеет мир, изнеможет, как и он, Иуда, в неравной борьбе.

Одни отдадут ему всю полноту своего сердца. Это те, кто пойдет за ним всюду, куда бы он ни пошел.

Блаженны они, потому в его крови они убелят свои одежды.

Но это будут только избранники.

А другие? - Бесчисленные множества, легионы маленьких Иуд, отравленные не до конца, не умеющие жить, и боящиеся умереть.

Как и он, будут бояться они; в невыразимой муке верить и сомневаться; восходить и падать; благословлять и проклинать; любить и ненавидеть; преклоняться, отрекаясь, и предавать на горе предающему Сына Человеческого.