Дмитрий Донской. Искупление

— Эко набилось вас! — только и сумел вымолвить Дмитрий, с ужасом понимая, что он совершил ошибку, появившись им на глаза, потому что появлением и голосом своим родственным он разрушил коросту страха перед собой, и тотчас вся палата зашевелилась, сошлась на середине и медленно двинулась на него. Это была неожиданно. Они не потупили взоров, не окаменели, не разошлись по потаённой лестнице, по коей многие из них поднялись сюда ещё поутру, а двинулись на него с сознанием правоты, непонятной ему...

Тётка Марья, будто выжатая этой толпой, оказалась впереди и одна за всех снова зашлась истошным воплем и повалилась на колени. Её не держали, не подымали, видать, предугадывали что-то ещё. Она и впрямь поползла на коленях к порогу, за которым в растворе стоял великий князь.

— Митенька-а-а! Солнышко наше незакатно-о-о! Не вели казнити Ванюшку! Вели миловати-и!

Тяжело и глухо стучали её колени, путаясь в сарафане, а мягкие белые ладони упрямо шлёпали по половицам белыми оладьями. Вот уж совсем рядом её полное белое лицо, мокрое от слёз, и рука уже тянется к нему... Дмитрий резко захлопнул дверь да так и держал её некоторое время за скобу, остановив дыхание и прислушиваясь. Там, за дверью, послышались подвывания и ропот родственниц и теремных боярынь великой княгини.

Дмитрий торопливо, сбивая половики, прошёл чрез все покои на переходы, вышиб ногой дверь на рундук и пошёл тешить себя зычным голосом, набираясь в нём крепости душевной, полнясь расплёсканным было мужеством:

— Дядька Микита!

Он пошарил глазами по широкому двору и увидал, как от конюшенного навеса, где толпились ключник с подключниками, конюший и мечник Бренок с покладником Полениным, торопливо крестясь, семенил большой тиун Никита Свиблов. "Эко рожу-то крестит! До меня ныне, како до сотоны, без креста не подходят!" — невесело подумалось Дмитрию, и он строго крикнул, тряхнув скобкой волос и останавливая тиуна ещё внизу:

— Зови бояр на совет! Ближних, нарочитых... скоро велю!

Долго ждать не пришлось, да и не диво: последние дни ни у кого и дела не делались, только и разговоров по дворам было, что о Ваньке Вельяминове да о том, как огрозился великий князь. И вот уже потянулись по рундуку, заскрипели ступенями.

Первый появился Родион Калитин, боярин старый, отцу служивший, Ивану Красному. Сына своего, Квашню, не пустил: молод ещё в совете сидеть, хоть и ведомо было ему, что великий князь не перечит и благоволит тому. Фёдор Кошка неслышно пробрался по стене и усмирился в дальнем углу палаты, забыв прежнюю весёлость: смерть дружка Монастырёва и тяжёлый совет угнетали его. На ближних лавках разместились, расстегнув охабни от шеи до подола, Фёдор Свиблов и Иван Уда. Потом толпой, будто для смелости дождавшись друг друга на дворе, ввалились в ответную, крестясь и рассаживаясь по лавкам, норовя забиться подальше, Андрей Серкиз, случившийся в Москве из Переяславля (наехал, понятное дело, не случайно: слухом земля полнится), рядом приткнулся Семён Мелик, а за ним — Лев Морозов. На пороге палаты пропустили по-отцовски ещё один клубок бояр Дмитрий Боброк и Владимир Серпуховской. Боброк после Вожи ходил немного скособочась: копьём угодило в бок, да спас надёжный, своей работы калантарь... Последним пропустили Кочевина-Олешинского. Косматый проскочил через порог и дрянной походкой, крадучись, просеменил мимо великого князя к левой от входа, ещё свободной лавке. Вспомнив, что не осенил себя крестом, он приостановился лицом в красный угол, поднял глаза к иконам и положил поклон, но тут же смутился и сел под усмешки: в углу, под иконой, восседал Кошка, и кланяться ему велика честь! Бояре немного отмякли — заговорили тихонько, кивали друг другу бородами, опасливо поглядывая на великого князя, озадаченно переглядывались: нет Тимофея Вельяминова. Но вот пришёл и он. Молча помолился и сел на самом видном месте, просторном, будто намеренно оставленном для него — прямо напротив великого князя. Михайло Бренок уложил в переходных сенях отобранные мечи и вошёл с известием: приехал владыка! И вот явился он, новый святитель, митрополит Михаил. В сиянии богатых риз, святитель остановился посередь ответной палаты, помолился на образ Спаса в углу, благословил великого князя, потом всех бояр. Дмитрий всё это время сидел недвижно, как каменный идол, изваянный каким-нибудь греком, лишь в последний миг указал на свободный столец рядом с собою. Митрополит сел, охорашиваясь, укладывая большой золотой крест на груди.

Ещё с минуту Дмитрий молчал, оглядывая палату, чуть подёргивая широкие рукава голубой, шитой серебряными травами рубахи, и больше — ни движенья, даже ногами не шевельнул, не мелькнул сапогами красной кожи, лишь неприметно подёргалась борода — то губу покусал в раздумье.

— Бояре! — Голос чуть осёкся, но тут же набрал силу и ровность: — Вам всем ведома кручина моя. Скажите словесно да без утайки, что створим с Иваном, сыном Васильевым Вельяминовым?

Первым заговорил митрополит:

— Сам ты, сыне, великой княже, ведаеши, что не бывала такая нечесть столу великокняжескому ни при прадедах твоих, ни при дедах, ни при отце. А ныне что деется? Столоотступники самовольно выбиваются из-под крыла княжего, а потом его же ужалить норовят! В вере — стригольники, во княжестве — столоотступники, все они с сотоною в сердце пребывают, и грехи деют, и неправды творят. Им бы, крещёным, умиление имети, многие молитвы творити, а они зло творят, злато да славу промышляют, душу свою губя!

А на лавках уже тихонько зашептались. Гудели бояре из бороды в бороду, что-де Митяй, став митрополитом Михаилом, начал со всех церквей дань сбирать без разбору, даже с тех, что от прежнего митрополита Алексея пребывали в своей воле. Берёт, мол, сборы петровские, рождественские, Никольские — зимние и летние — доходы и оброки митрополичьи и иные поборы многие. Текут к нему и пошлины судные...

— Ныне сборного по шести алтын с каждой церкви имает митрополит, да по три алтына на каждый заезд, да десятиннику, да за въездное... — шуршал Кочевин-Олешинский бородой прямо в ухо Льву Морозову, но тот лишь слегка кивал и, будто стыдясь, ещё сильнее распалялся ушами, лицом, шеей.

Долетали шепотки и до Дмитрия. Он уловил в них настроение палаты и понял: шепчутся не потому, что новый митрополит до сей поры ещё не пришёлся по душе московским боярам, не потому, что взбунтовался против него архиерей Дионисий, а потому, что заговорил святитель не в ту сторону — не в защиту Ваньки Вельяминова.

— Ну, как мыслишь, святитель, про отступника земли русской? — заглушая пересуды, загремел Дмитрий.

Митрополит выпрямил спину, утёр уста пальцами и торжественно промолвил, подняв голову и воздев взор к потолку:

— Аз поял ныне в советники господа нашего, такожде и совесть свою, грешную, и надоумили они меня тако: Ваньку Вельяминова, сына Васильева, живота не лишати, но посадити в поруб крепкой и держати тамо от рождества богородицы до рождества Христова. Аминь!

Дмитрий выслушал, насупясь. Кажется, он впервые сейчас усомнился в ставленнике своём: не брал ли он посул великий златом али мягкой рухлядью от Вельяминовых за своё митрополичье слово-заступу?

— Князь Володимер Ондреич! Какую ты думу положишь на наш суд?

— А у меня так положено, княже: истинно изрёк владыка Михаил. Посадити Ваньку в поруб, а по прошествии срока дать ему кнута и отправить на Двину комаров кормить!

Серпуховской хотел вроде добавить, но смолчал, откинулся к стене спиной и стал дёргать усы-шилья.

— А коль ускочит Ванька со Двины? — выкрикнул Кошка из своего угла.

— От сего поклепника и лжепослуха всего жди! — тотчас поддакнул Кочевин-Олешинский и принялся за свою привычку — пошёл чесать голову и бороду. Чудной. Дмитрий и не ждал от него путного слова. Теперь он смотрел на остальных, но бояре и воеводы опускали очи долу, похоже, они были довольны тем, что вынесли на суд большие бояре и митрополит, а если и не мыслили так, то не набрались смелости перечить. Пришлось кивнуть Боброку.