Дмитрий Донской. Искупление

— Драгоценный княже, Дмитрей да Иванович! — сладко промолвил Митяй, приняв такой обычай обращенья к князю.

Дмитрий оторвался от мыслей, но именно эти мысли и продолжил Митяй:

— Коломенский дьякон — забыл тебе сказать! — приходил до меня из Коломны и довёл весть таковую: видали Ваньку Вельяминова с Некоматом Сурожанином, а с има был ещё един муж престранен — кафтаном поп, а обычаем — тать.

— Кто таков?

— Истинно — неведомо, а будто бы окликали его, яко пса: Жмых!

— Жмых? — Дмитрий принахмурился в раздумье, покусал губу, тряхнул головой — вскинул тёмную скобку к брови. — Не ведаю такого!

В назначенный час растворились ворота в Твери и через Тмакский мост выехал всадник на крупном кауром жеребце. Он был один. Дальнозоркий Митька Монастырёв первый узнал в нём Михаила Тверского и закричал:

— Едет! Един, яко перст! — и поскакал к шатру Дмитрия.

Конь шёл лёгкой иноходью — это Дмитрий увидал сразу, как только выглянул из шатра.

"А почто он один?" — подумал сначала с удивлением, но тут же понял: не желает иметь рядом никого свидетелей из своего окружения, ни единого окольничего боярина, ни единого воеводы.

— Поотстранитеся и вы все, — велел он своим боярам и воеводам, сбежавшимся смотреть на унижение Михаила Тверского.

— А мне при тебе быть, Дмитрей да Иванович? — обиженно не то спросил, не то попросил Митяй.

— Ты будь при мне, станешь грамоту честь!

У Михаила Тверского никто не принял повод, но он вроде даже рад был тому. Вошёл в шатёр, грузно сунув сначала широколобую тяжёлую голову, и в единый миг оценил услугу великого князя Московского: в шатре было пусто. Он стал у входа и молча глядел в лицо молодого счастливого князя, которому, как верилось Михаилу, всё само текло в руки: власть, слава, богатство и сама жизнь, ведь он моложе на целых семнадцать лет...

— Премного о господе здравствуй! — сказал Дмитрий и, протянув к редкому гостю обе руки, повторил миролюбиво: — Здравствуй, Михайло Олександрович!

В лице Михаила Тверского что-то дрогнуло, и, не будь в шатре этого прелюбопытного попишки Митяя, он обронил бы горькую слезу, которая краше всех слов сказала бы, что он, великий князь Тверской, навеки расстаётся с мечтой о всерусском великом княжении, что не слышит он крики своих предков из гробов — тверских князей, погубленных по наветам князей Московских, что отныне усмиряет он свою гордость и не прольёт больше кровь христиан во имя власти и славы, а главное, что не растратил он чести своей и потому не нарушит данного слова...

Дмитрий верно понял всё это и не торопил гостя, лишь подвинул ему свой столец, крытый алым сукном.

10

Служба у великого князя — место хлебное, денежное и почётное, но Елизару Серебрянику многое тут было не по душе. Томимый неизвестностью, куда ещё пошлёт великий князь? — он особенно страдал в походах, участившихся в последние годы. Возвратясь из Орды, он пожил немного во Пскове у брата. Город ему полюбился, и Халима довольна была вольным городом, где если и подсмеивались над нею, то беззлобно, а её дочь, родившуюся там, люди и вовсе полюбили — черноглазая, смуглая, она уже нажила молочные зубы и теперь красовалась белозубой улыбкой. Станом, кажись, пойдёт в Елизара, но сам Елизар пока не выискивал в ней грядущие стати: мала ещё, чего там видно на пятом-то году от роду? По жене и дочери он тосковал сильно, тоску эту сугубило беспокойство — как-то там Халима, ведь что ни говори, а на чужой стороне легко ли? По-русски она лопотала бойко, а Елизар ещё лучше заговорил по-татарски, что прибавило ему цену в глазах великого князя. И повелел тот слуге своему жить безвыездно на Москве, поставя избу, "где слуга похощет".

Елизар поставил избу рядом с избой Лагуты и не промахнулся в выборе: когда доводилось отъезжать с полками великого князя или удаляться одному в ордынскую сторону для досмотру за степью, знал он, что Халима надёжно оборонена Лагутой и его домочадцами, с которыми жили они заедино. Лагута, отменный бронник, раззвонил по кузнечной слободе, что через Елизара он близок к великому князю (вот уж не ожидал Лагута сам от себя!). В слободе помнили, как сотник, а ныне уже тысячник Григорий Капустин именем князя обломал купца Некомата, побил слуг его и помял бока самому большому купцу, вопреки всесильной ханской басме. Такое помнится долго. Кузнецы посмотрели на Лагуту, покачали головами и сдумали наконец выбрать его "в старшие люди", но вот тут-то хитрый бронник и отказался, старшинство было ему без выгоды. Развела руками кузнецкая сотня и оставила Лагуту в покое. Жена и та корила его, желая видеть кормильца в чести, но баба умом не вышла, не понимала, что наступило лихое неспокойное время, когда не должно высовывать голову...

Елизар Серебряник возвращался из похода на булгар волжских, куда ходил он с частью большого войска, что осаждало Тверь. Начальствовал в войске сам Боб-рок. Елизару не терпелось увидеть своих, рассказать, как воевода Дмитрий Михайлович взял город Саинов Юрт или, проще, — Казань. Казанцы сдались, потому и не брали на щит. Боброк и тесть великого князя, Дмитрий Нижегородский, которого Казань повсегда беспокоила, привечая ордынские разбойничьи отряды, наложили на город окуп — две тысячи рублей, а ещё три тысячи велели дать на воинство.

Елизар берег в калите на шее серебро, что досталось ему, и неприметно для себя разгорался думами о новых походах, а прямей сказать — о новых наживах без труда. Недаром Лагута посматривал на Елизара недобро, корил за сбитую, неверную при ковке руку — вот она, служба-то Князева, вот она, поруха-то в человеке от службы той! Долго ли человеку испортиться?

Возвращались войска по Владимирской дороге, и до Клязьмы-реки полки двигались ни шатко ни валко, а после перевоза не удержать коней — неслись к стольному граду. Елизар видел, как лицо даже у самого Боброка горело нетерпеньем, шутка ли: покорить Булгарское царство и не потерять ни одного воина!

— Митрей Михайлович! Воевода! — кричал бесстрашно Тютчев. — Вели скакать к Москве, дабы оповестить, что мы поблизку!

Прищурился Боброк — ну и хитёр десятник стремянного! — выдержал немного нрав и кивнул. Елизар привстал в стременах, свистнул Тютчеву и указал пальцем на себя — меня возьми! Захарий кивнул. Он выкрикнул свой десяток, но на обочину выскакали человек тридцать.

— Отпрянь! — нахмурился Боброк. Подъехал и махнул плетью: по левую руку — назад, по правую — с Тютчевым на Москву. Повезло Елизару, и, спустя некоторое время, проскакав по Кремлю с радостной вестью, Елизар направился по Ильинке на Глинищи, а оттуда свернул на мост через реку Рачку и прямо на Гостиную гору. Затемнела на берегу Яузы слобода. Кузницы чернели прокопчёнными стенами. А вон уж и дерево у избы Лагуты, а рядом, слева, стоит его, Елизара, изба, совсем новёхонькая и просторна для малой пока семьи...

Лагутины ребята — во, глазастое отродье! — со свистом и визгом кинулись навстречу всаднику, и по этому крику, по этой неуёмной мальчишьей стремнине ему стало ясно: дома всё хорошо! А вон, кажись, и Халима с дочкой, с Ольгою!

— Дядька Елизар! Дядька Елизар едет! — Ребятня развернулась на ходу и бросилась обратно к избам.

— Акиндин! — крикнул Елизар старшему, тот обернулся, но не пошёл на зов, и Елизар понял: это младший так вырос у Лагуты — высок, последнюю мальчишью стать норовит сбросить и обрести мужичью, только шрам от плётки Вельяминова навеки выплеснулся из-под волос на щёку и слегка белел... Это же Воислав, меньшой, так вымахал...

В воротах кузницы стоял мужик, молодой, здоровый, — это и был старший, Акиндин. За батьку стучит молотом, теперь не до собачьих игр... Крохотная девчушка, Анна, похожая на мать не только именем, выбежала прямо под коня, но испугалась и закрыла лицо подолом, обнажив белую детинную наготу.