Дмитрий Донской. Искупление

— Княже! В сей миг наедут! Всем наказал! Бренок влетел в шатёр улыбка во весь рот, будто за оврагом и не стоит громадная сила врага.

Дмитрий молча выглянул из шатра. По правую руку, как раз над оврагом Ольгерда, чуть выше соснового гривняка, вытолпившегося на той, на высокой стороне оврага, колюче светило солнце. Там же, чуть ближе, уже по эту сторону, шевелились его, Дмитрия, вой, блестя доспехами. Оттуда доносились голоса, стук топоров — делали засеку на случай атаки.

— Ладно рубят, — заметил Бренок за спиной. Дмитрий еле приметно кивнул, посматривая на горки шатров своих воевод и тысяцкого Вельяминова. Оттуда уже выходили, но на коней не садились, поскольку по всей поляне тесно расположилось воинство. Дым костров подымался и из лесу, где стояли не вместившиеся на поляне полки. Воеводы петляли меж костров и людей, приближались к голубому шатру, окружённому плотными рядами телег.

— Понаставь им скамье! — напомнил Дмитрий и убрался в шатёр: дымом костра ослезило глаза — близко жгут...

В шатёр вошли и степенно расселись: тысяцкий Вельяминов, Акинф Шуба, подсеменил дрянным шажком Кочевин-Олешинский и взгромоздил тучное тело впереди Акинфа Шубы. Вошёл, перекрестясь, воевода Фёдор Свиблов, подёргал раненой шеей, сел скромно в угол. Туда же, касаясь головой синего шёлка, забрался Лев Морозов. В раздернутом пологе весело загомонил Иван Минин весь в погибшего брата — с шутками пропустил низкорослых бояр Кусакова и Кошку. Торопливо вбежал в шатёр Дмитрий Зерно, покатал по шатру тёмные, татарские глаза над широкими скулами (много осталось от мурзы Четы!), плюхнулся на скамью рядом с тысяцким... Все пришли при оружии, и Бренок не отымал .мечей, поскольку тут не княжий терем.

Тихо вошёл, запутавшись в пологе, подуздный боярин Семён Патрикеев, напросившийся в поход: Михаил Тверской пожёг его деревни — отомстить надобно... Взял его Дмитрий, но не этими малыми и белыми, как у чашника Пронского, руками бить Тверь. Тут нужны руки покрепче... Вон Григорий Капустин влетел в шатёр, глаза горят, плечи работушки требуют...

— Митька бежит! — сообщил он.

Монастырёва встретили гулом одобренья — слава и честь похода, а улыбка — во всё широкое белое лицо, аж ямки на щеках.

— Как рубка? — спросил Дмитрий.

— Ру-убим, княже! Токмо литва постреливать взялась, понеже опаску чует, окаянна!

Монастырёв говорил, а сам продирался меж скамей.

— Сторожу выставь! — тотчас наставил Шуба.

— А у меня услано наперёд две сотни лихих... Дай-кося меч-то дорогой! — Монастырёв выхватил из руки Шубы меч в дорогих ножнах, но тот вцепился и выдрал назад.

— Полно тебе, озорник! — и стал прицеплять к боку — от греха подальше.

Дмитрий улыбкой простил озорство воеводы и тоже сел на столец, с которого подымался над военным советом на две головы. Всем был виден начищенный самим мечником бронзовый панцирь на груди. Иссиня-чёрным отливали кольца кольчуги. Дмитрий был без шлема и без корзна на плечах.

— Разоблачитеся малым обычаем, — посоветовал он устало, а когда посымали шлемы, порасстегнули доспехи, помогая друг другу ослабить ремни, прямо спросил: — Что порешим с вами? Ладно ли, что велю держать Ольгерда в заовражье? У кого помыслы иные?

Вельяминов оглянулся, пощупал колючими узко поставленными глазами воевод, как бы стыдя их за возможную наглость перечить приказу Дмитрия, и всех смущал немного этот взгляд, только незаметно пришедший Владимир Пронский выдержал и заставил тысяцкого отвернуться. Пронский был смур и, кажется, болен. Вот уж второй десяток лет спорит он с Олегом Рязанским за рязанское княжество, будучи тоже князем, даже посидел в минувшем году на княжестве этом, да пришлось выкатиться из Рязани: не принял его люд, зря старался великий князь Дмитрий, когда выдавливал Олега полками из города. Лучше бы и не сидеть там те короткие месяцы — одна насмешка вышла...

— Пронский, что скажешь об этом?

— Дак чего, княже... Петух литовский без гребня ноне, Митька выдрал ему гребень-то...

— Разумею... Дух ему повыпустили, а Тверь?

— А Тверь, княже, в рот Литве глядит.

— Истинно так... — вздохнул Дмитрий. — А тысяцкой чего?

Вельяминову всегда первое слово должно быть дано, потому он немного приобиделся за разговор с Пронским. Коль он, Вельяминов, самый большой военный начальник, так его и вопрошай первого... Тень обиды осталась и за сына, за Ивана, коего великий князь не велел брать в поход.

— Коль обложим через два дни Ольгерда да ударим с трёх сторон — велик урон причиним. Литва, она там вся почитай, на виду, токмо надобно оба крыла — лево и право — выбить из лесу, а потом лучным боем, густым — из-за дерев...

— Истинно беседует тысяцкой! — поддержал Кочевин-Олешинский, наперёд ведая, что за похвальбу даже не в черёд Вельяминов не обидится. — Ныне по весне, когда рыба у берега косяком щаперилась, я её стрелой бил, не глядючи, вот вам крест! — и зацапал бороду и голову пальцами — волосы кверху, бороду потянул вниз.

— Так-то оно та-ак... — протянул Морозов. — Токмо литва, она те, боярин Юрья, не плотва.

— Плотва — не плотва, а ныне баба-портомоя пошла у меня на Москву-реку с ведром, зачерпнула, а там, в ведре-то, рыба! Она глыбже ступила, загнула подол-от...

— Ты не про то, боярин Юрья! — одёрнул болтовню Олешинского Дмитрий. Хороша ли дума тысяцкого нашего Василья Вельяминова?

— Хороша, коли так...

За пологом шатра послышался властный голос, распевный и красивый:

— Даруй вам бог, о преславное воинство наше, долги годы и лёгку смерть за дом пресвятой богоро-оди-цы-ы!

— О! Отец Митяй! — воскликнул Монастырей.

— Весел с похорон-то... — хотел было позлословить Акинф Шуба, но подобрал язык: коломенский поп Митяй отныне при великом князе неотлучно, это его духовник, а по возвращении Дмитрия из Орды сладкоречивый иерей занял приход в церкви кремлёвской Михайла-архангела, и был возведён великим князем в печатники,. Серебряную печать великого княжества Московского носит на шее, рядом с крестом...

— Мир дому сему-у-у! — громогласно пропел Митяй, ещё только сунув голову в шатёр.

— Почти нас, отче! — позвал его Дмитрий.

Митяй прошёл, растворяя в воздухе шатра запахи ладана и отрадный дух бражного мёда. Выпил отец Митяй над могилами порубленных у той реки... Там и задержался священник, пока убирала в скудельницы побитых сотня Монастырёва. Литовцев хоронили пленные...

— Не сей ли час ведеши, Митрей Иванович, преславных воев своих на врага треокаяннаго?

— Нет, отец Митяй, не сей час, да не за горами...

— Не пора ли, княже, ужинать да на молитву?

— Всему свой час, отче Митяй, — сухо ответил Дмитрий, и тот мигом уловил недовольство.

— Благословляю вас, мужи отменны, и всё ваше... наше преславное воинство-о-о! Не смей рассмехатися, Монастырей! Ты преславен ныне? Но возьмите врата славы ваши и врата славы господа нашего — врата вечнаго! Господь войдёт во врата славы един, како перст, како солнце на небеси! Он крепок и всесилен! Он силён в брани, и да воздастся слава ему! Аминь!

Митяй вышел нетвёрдо из шатра, направляясь в свой, и воеводы молча проводили его взглядами. Правду говорили о Митяе: громогласен, величав, горд и в книжном писании премудр несказанно, а тут ещё — князев печатник...

Великий князь и впрямь казался недоволен Монастырёвым.

— Митька! — шепнул ему Кусаков. — Ты язык-то попридержи, а не то...

Но Дмитрий был озабочен иным делом. От князя Владимира Серпуховского пришла весть (ещё на вчерашнем переходе), что в Орде будто бы опять неспокойно. Последние сутки он то и дело вспоминал Сарай, дворец хана и великого темника. Сейчас Дмитрий особенно ярко припомнил, как приближённые хана взирали на Мамая — на него, а не на хана! В тех алчных взглядах прибитых и потому ещё более преданных собак угадывалась сила нынешнего и особенно будущего правителя, ибо придворная свора никогда не ошибается, и по её поведению можно так же безошибочно прочесть завтрашний день Золотой Орды, как Мамай читает в "Сокровенном сказании" великое прошлое улуса Джучи...