Страница 53 из 119
— Шире ворота! Оглобля... режь! Пронзительный, подкашивающий свист Оглобли был последней командой. Полк ринулся из ворот на конные ряды тверитян, ещё не совсем готовых к бою. Ещё конники искали свои места в спутавшихся рядах сотен, ещё знамя не успело взметнуться у шатра великого князя Тверского, а новгородская конница уже рубила первые ряды. Удар был силён, плотен в своей нечаянности. Хоть племянник Митька и вызывал новгородцев в чистое поле, но никто не думал, что те полезут на рожон. А они полезли и уже вырубили передовые ряды тверитян. Крики, лязг железа, стоны и ржанье раненых коней наполнили всё пространство от Торжка до дубравы, покрыли звон колоколов во всех церквах Торжка и двух его монастырях.
Сам Михаил Тверской спешно поскакал к дубраве, хоть князю надлежало быть впереди. Удар новгородцев, их смелость смутили полк тверитян, но не повергли в полное смятенье, потому что они знали: они не одиноки, за дубравою спешно седлает коней ещё полк, главный, к которому и отскакал князь.
Неизвестно, решился бы воевода Александр на столь смелую вылазку, знай он, что главная сила тверская в укрытии, но когда он увидал идущий жуткой стланью свежий полк от дубравы и мигом прикинул силы, то понял, что ему, воеводе, отсюда не уйти и живу не быть.
— Братие! За святую Софию новгородскую! Потянем! — отчаянно крикнул воевода и полез в самую гущу искать смерти, чтобы не видеть гибель своих.
Но он видел, как пали оба его стремянных, как бился ещё, весь в кровище, Оглобля, понося тверских бранными словами. Видел ещё хоругвь в руке Ильи Баева, но держалась она шатко, непрочно, то опускаясь, то подымаясь снова, по мере того как Илье приходилось отбиваться мечом. Слева и справа напёрли свои же, стало тесно и душно и неудобно — это охватили подковой тверитяне и яростно кололи сбившихся в кучу новгородцев. Теснота вокруг воеводы держалась недолго: попадали те, что окружали его надёжным кольцом, и вот уже сначала одно, потом сразу три копья достали до него. Одно он обрубил мечом, второе скользнуло по шее и ушло бы мимо, но рожон клюнул в мелкую кольчужную сеть бармы, свисавшей из-под шлема и прикрывавшей шею, и барма вместе со шлемом слетела с головы. Третье копьё ударило в бок, но пластина латы отвела удар. Воевода тотчас достал мечом тверского сотника и надрубил ему сначала кисть, сразу обронившую копьё, потом прорубил ему плечо, занявшееся кровью, как малиновым мёдом облитое. Тут же обозначилась впереди просека — нежданно растянулись тверитяне — он рванул туда коня, ловя себя на мысли о том, что, может быть, удастся уйти, но резкий удар в спину и боль в позвоночнике проколола всё его тело до последнего краешка, до ногтя на ноге. В глазах потемнело, но он ещё видел, как по новгородской дороге скачет, побросав копья, жалкий обрубок его полка. "Бегут..." — ещё подумал или прошептал он.
Свежим ветром повеяло на лицо воеводы — не замечал он сильного ветра ни в городе, за стенами, ни а поле, в конном разбеге, а вот в этот последний миг ощутил... Удар мечом по голове оглушил и порушил его с седла.
— Вот те, веприна новгородская! — воскликнул Митька.
И, удивительное дело, воевода Александр ещё слышал эти обидные слова, уже повиснув вниз головой с одной ногой в стремени...
Торжок продержался в своих стенах не более часу. Уже в нескольких местах — у Девичьего монастыря, у церкви Спаса по обе стороны от ворот были проломаны бреши, наконец и сами ворота рухнули. Тверитяне загнали людей по домам. Защитники укрылись в детинце, окружённом высокой стеной-подковой, упиравшейся основой в реку Тверцу. Стена эта смыкалась по одну сторону со стеной Девичьего монастыря, по другую сторону — мужского. Часть защитников укрылась в церквах, где шла служба, пелись спасительные молебны.
Но спасенья уже не было.
Первые наскоки были отбиты новоторжцами. Тверитяне оттащили раненых, готовя лестницы. Сам великий князь Михаил Тверской с обнажённым мечом разбрасывал приказы:
— На щит!
— На щит берём! — раздавались повсюду крики. Повелев взять город с жестокостью, князь Михаил уже ничего не мог сделать сейчас, ему уже было не остановить ожесточенье, алчность своих воинов, распалённых битвой, обагрённых кровью и кровью же натравленных на ещё большую жестокость.
— На щит! На щит берём! Подскакал Митька:
— Дядько Михайло! Почто воям гинути? Вели запалить детинец! Слышь?
— Палите!
Легонько, домовито пахнуло дымком от первого светоча. Задымилось сначала в одном месте, потом сразу в нескольких. Во дворах слышались крики, визг, проклятья — то грабили жителей, убивали отбивавшихся и поджигали избы. Пламя поднялось высоко и страшно, ещё страшней был его стремительный бег по крышам, по стенам домов, и вот оно уже перекинулось на детинец. Туда дул ветер. Уже никто не думал о штурме крепости — она и так сгорит! — все кинулись к богатым домам, пока не сгорели, и к церквам, где по обыкновению хранят свои богатства нарочитые люди.
— На щи-ит! — неслось со всех сторон.
В мужском монастыре монахи взялись за мечи и бились с единокровцами, как с татарами, — яростно и до конца. Монахов перекололи копьями. Богатства подпольных каменных хранилищ разграбили. Ризницы растащили. Те, кому не досталось звонкого серебра, обдирали золото и серебро иконных окладов такого не было ещё у единоверцев.
— Кровопийцы! Татарам подобны! — проклинали тверитян.
Детинец тоже занялся огнём. В него, в сердце города, стремились пробиться те, что не награбили добра. И проникли. В дыму, сторонясь большого огня, воины князя Михаила ворвались в кремль и рушили и грабили там всласть. Волокли сундуки, сбивая с них огонь, прямо на улице разбивали и отбегали по-волчьи, в сторону с охапками добра.
— На щи-и-ит! — Ив крике этом было то чудовищное всепрощенье, что даровал разъярённой людской лавине их великий князь, добивавшийся, как и все другие князья, славы и власти на этой земле, под этим небом, принявшим в себя дым половецких, татарских нашествий и самый горький дым единокровных распрей.
В детинце и в женском монастыре, уже охваченных огнём, укрывались женщины и дети. Тверитяне ворвались туда и обдирали с них одежду. Митька выследил молодую монахиню, но та скрылась в дыму и юркнула за стену монастыря, в горящий город. На площади, где ещё можно было дышать, он настиг её и ободрал донага. Скрутил.
— Хороша чага[61]?
Князь Михаил сидел на лошади посреди площади и наблюдал за концом города.
— Кощеев[62] надобно брати — больше толку! — отвечал он племяннику.
А в монастыре и детинце дело шло к концу. Оставшиеся защитники были порублены. Люди, обезумевшие от страха, пустились вплавь на другой берег Тверцы. Девушки, женщины, монахини — все ободранные донага, кидались от сорому в воду, и многие тонули.
— Будьте прокляты, окаянные!
— Ниспошлёт вам господь возмездие!
— Ироды-ы!
Детский плач, пронзительно-высокий, калёными стрелами прошивал все остальные звуки — пожара и затихающей битвы — и долетал до слуха великого князя Михаила Тверского.
— Труби сбор! — повелел он сотнику, бывшему всё время при стремени.
Трубы нескладно и тихо — видимо, трубачи были на грабеже — сыграли сбор, но мало кто вышел из дома. Легко ли оторваться от грабёжного зуда, легко ли отринуть себя от поверженной жертвы?
Разграбление Торжка продолжалось до сумерек.
3
Сторожевой полк шёл на полдня впереди главных сил. Вёл его Монастыре(r). Дмитрий полюбил Монастырёва во время тяжкого пребывания в Орде и доверял ему. Монастырёву было сказано в ставке великого князя, дабы створил правое дело — усмирил Тверь и Литву, и довели: к Любутску подошёл с новыми силами сам Ольгерд. Туда же, на соединение с ним, направился и Михаил Тверской.
61
Чага — пленница.
62
Кощей — пленник.