Страница 49 из 119
Сарай спал. Редко-редко взбрёхивала собака за каменными заборами купеческих дворов.
— Великий княже! — выдохнул Елизар, уравнивая дыханье. — На Руси внове розратие[59] зреет: ныне на базаре русским полоном торговали нехристи!
— Полоном? — изумился Дмитрий и так потянул узду, что конь вскинул голову и поднялся на дыбы. — Откуда?
— Нашей земли люди, с Бежецкого Верху...
— Михаил Тверской?!
— Он, княже, он, богоотступник!
Григорий Капустин скоркнул зубами, но смолчал.
— Недаром та сотня татарская ускакала на Русь — вот они, ягодки...
— Надо думать, Михаил Тверской тем татарам и продал наших людей.
Дмитрий не ответил. Он унимал в себе яростную волну гнева, рвался всей душой на Русь, дабы рассчитаться с Тверью за все её проделки, и понимал, что раньше осени Орда не отпустит, а Тверь тем и пользуется.
— Ты. Елизаре, сегодня уши востри на Мамая и слуг его...
— Исполню, княже...
— А днями на Русь путь правь. Передашь князю Володимеру Ондреичу все повеления мои, кои разверстаю тебе после охоты нынешней.
Елизар понял, что разговор окончен, и тоже придержал коня, уступая место по чину мечнику Бренку. Всем это приглянулось, ласково посмотрел князь на Елизара.
— Княже! Я худ и рван, ехать ли мне при величии твоём?
— Полно, Елизаре! Ты платьем скуден, да умом обилен! Едем веселей!
Бренок достал из клетки сокола и посадил его на перчатку. Это был третий, самый лучший сокол, которого он взял на молодом крыле, сам выучил и возрастил. Как рачительный хозяин, не мог он отдать последнее, хоть Дмитрий и метил отвезти в ханов дворец всех трёх соколов.
— Путцы-то пристегни, — заметил Дмитрий ревниво, уже разгораясь жаждой охоты.
— Успе-ею, — нараспев ответил Бренок, но ремешки на перчатке всё же подтянул.
— Сокол-то не подведёт?
— Такого, княже, не будет: мой сокол!
Мамай уже ждал. В неприглядном сером халате, сутулый и ещё более угрюмый, сидел он на косматом коньке в окружении слуг, среди которых горой возвышался Темир-мурза. Странны и непонятны были приветствия: Дмитрий слегка поклонился, Мамай — хмыкнул и оскалился. Увидав сокола на перчатке Бренка, удивлённо хмыкнул ещё раз, повернулся и поехал берегом реки.
Уже светало понемногу. Степь слева лежала бурым выжженным щитом, голым и тоскливым, но далеко впереди, в низине, зеленел невысокий лесок, там, верно, было сыро и нынче должна была водиться дичь. На подъезде к леску Мамай оживился, потребовал себе рукавицу и сокола. Покричал что-то, из чего было понятно, что надобно всем разъезжаться цепью и издали нагонять зверей на него и московского князя. Слуги Мамая поскакали направо, московиты пошли влево и огибали лесок по большой дуге.
Вскоре из кустарника вырвался заяц. Дмитрий, ещё не видя его, но угадывая по крикам гонщиков, подкинул птицу, и она тотчас на первом же круге заметила добычу. Резкий бросок к земле, и вот уже слышно издали, как заверещал заяц, пискнул и умолк.
— Добрый сокол! — оскалился Мамай.
На опушке полыхнула лисица. Мамай обернулся к слуге и велел запустить орла. С головы громадной птицы сорвали колпак, и она заклекотала. Слуга подбросил орла, и тот лениво стал набирать высоту, гордый своим величием и силой. Дмитрий подбросил сокола, и тот стал стремительно набирать высоту, но как бы на полпути он быстро развернулся и ринулся на рыжий факел лисьего хвоста.
Мамай кричал на орла, махал руками, велел слуге выбросить одного за другим сразу двух соколов, слуга возражал что-то, и в воздух поднялся лишь один сокол из даренных Дмитрием.
А тем временем сокол московского князя выходил на свою жертву, и быть бы отличному удару, но орёл без приготовлений и заходов вдруг рухнул на лису. Над землёй подымалась его мощная горбатая спина, вскидывались чёрные крылья, но царь степи не застыл над жертвой, более того — вверх полетели крупные перья. Лиса не была затравлена, орёл отскакивал от неё всё с большей и большей опаской, видно неудачно вкогтился в рыжую шею, и лиса рванула из него хороший кусок. Орёл выпустил жертву, и она кинулась к спасительным кустам, но тут чёрной стрелой мелькнул сокол, и скоро уже было видно, что это всё тот же разгоревшийся московский хищник одним ударом пробил голову лисе и трепал её шерсть, забив весь клюв пухом, кровью, красным студнем мозгов. Сокол сидел на издыхающей лисе, тяжело дыша, и победно косился то на людей, то на державшегося в стороне орла, не осмелившегося подлететь близко.
— Чёрная смерть! Чёрная смерть! — кричал Мамай, пожирая глазами сильную, крупноглазую птицу.
— Добрый соколик, — согласился Дмитрий с деланным спокойствием, но сам весь кипел восторгом и благодарностью к мечнику своему.
— Ты обманул меня, московский князь! Ты задумал посмеяться надо мною.
— Помилуй бог, великий темник! Я хотел просто погулять с птицей в вашей степи.
— Ты пожалел мне лучшую птицу.
— Те, что у тебя, тоже добрые птицы. Ты ещё испытаешь их!
Мамай задумчиво пощёлкал языком, отвернулся.
— Я убью орла! Поганая тварь! Не мог взять лисицу!
— У сокола мёртвая хватка, Мамай. У сокола жертва всегда мертва, у орла она чаще жива остаётся...
— То не сокол, то — чёрная смерть!
— Я дарю тебе этого сокола. Бери его, Мамай! Великий темник резко оглянулся и расплылся в улыбке, не разжимая зубов, как при сильной боли.
Доброй выдалась охота. Немало птицы и зверья достали им соколы.
Прощаясь, Дмитрий сказал:
— Добро за добро, Мамай: скажи, почему ты привязываешь голову сокола ремнями к груди?
Мамай загадочно улыбнулся и сказал по-татарски что-то быстро и невнятно, и ускакал в сторону Сарая.
— Что он молвил? — спросил Дмитрий Елизара.
— Он сказал: сокол — птица вольная. Чтобы она не улетела, ей надобно голову привязывать, пригнетать к груди, дабы не видал сокол неба.
"Не видал неба..." — повторил Дмитрий про себя и помрачнел.
Он вспомнил Русь.
Часть вторая
РОЗНЬ
И на страже земли Русской мужественно стоял...
Князей русских в земле своей сплачивал.
1
Долгожданной, вымоленной благодатью пришла на Русь весна. Благостная и трепетная, будто и не сестра минувшему лету-суховею, она грянула на пасху ручьями, омыла весёлыми первыми грозами землю и сама принарядилась в яркие невестины одёжки — глядите, радуйтесь, живите!.. И радость была — радость надежды, что может быть, оставшиеся в живых сумеют посеять жито и дождаться колоса. Весёлые дни да ранние рассветы с птичьим перезвоном приглушали скорбь по умершим от голода. Убрали последних несчастных, умерших в дорогах и под заборами во градах и весях, справили последние сороковины — знать, надобно жить. От земель новгородских и псковских, где хлеб водился даже в прошлую зиму, волоклись уцелевшие странники, больные, страшные, но живые. Как на диво глядели люди на оставшуюся скотину, с рёвом вышедшую на скудные ещё весенние поляны, исхудавшую, в клочьях невылинявшей шерсти, но тоже на диво живую. Всю зиму, целую весну и лето десятки, сотни ручьёв, речушек, малых и великих рек и озёр кормили Русь дармовым, спасительным кормом — рыбой. Будто провиденьем было уготовано её превеликое множество, и давалась она людям необычайно легко в обмелевших, усохших водоёмах... Теперь позади и это, и вот уже лист на дереве теряет клейковину, и первые травы тешат людей и животных, и первый оратай сначала под Рязанью, потом у Москвы, а тут уж и за Тверью — повёл сохой первую борозду. Вершись, о преславная и горькая, неистребимая и многотрудная жизнь человеческая на сей земле! Вершись и радуйся короткой тишине...
59
Розратие — война.