Дмитрий Донской. Искупление

У крыльца стоял один из подручных князей, ростовский князь Андрей. Ещё перед страстной неделей он отправил часть ордынской подати, а нынче довёз остальное. Вот уж третий день он выживает в теремном приделе, где обыкновенно останавливаются все мелкие князья, нарочитые и ближние бояре. Там их кормили и поили особо, нередко великий князь звал к своему столу, ежели был в духе или нуждался в них. Раньше Дмитрий недолюбливал его, а за что, сам не ведал. Так случается порой у людей: уловит нечаянно косой взгляд, услышит неверное слово — и остаётся в душе оскомина, бывает надолго, а то и на всю жизнь. А может быть, в детстве нашептал ему на ухо недобрый голос из боярского окружения, и незримый порог лёг меж ними и лежал бы ещё, не появись днями князь Андрей. Он приехал, сдал — из полы в полу серебро тиуну и чашнику, а узнав о сборах в Орду, вызвался ехать вместе с Дмитрием, разделить с ним опасности, лишения, может и смерть, как это было при Батые, когда с черниговским князем погиб его верный боярин...

Теперь Дмитрию было неудобно за прежние помыслы об этом хорошем и преданном человеке. "Вот она, чистота и нетленность сердца, в тени пребывающа!" — думал Дмитрий, а найти нужных слов для князя Андрея не мог. Хорошо бы поехать сейчас вместе с князем Андреем к брату Владимиру — на что лучше ему, рискующему головой своей в Орде, проехаться сей день с великим князем на виду у всей Москвы... Только поездка эта была особая, она продумана Дмитрием как откровенный и, может, последний разговор с братом-наследником, тут любой человек — помеха.

По счастью, вышла на рундук княгиня Евдокия, за ней — боярыня Анисья, неотступно, тени подобно. Евдокия выждала, когда Дмитрий не вполглаза глянет, а повернётся к ней, спросила громко, дабы сразу услышал за топотом, ржаньем, звоном стремян и говором молодых воев:

— Куду сбираешься?.. — И едва не добавила прилюдно: "Митенька".

— К князю Володимеру. Я скоро!

После этих слов он глянул на Андрея Ростовского — это был ответ и ему.

Стража растворяла пышущие жаром, кованные медью ворота.

10

На дворе князя Серпуховского было пусто. Из терема вышел заспанный боярский сын, живший у князя в чашниках. По лицу его, мрачному, зверообразному, Дмитрий признал породу главного дворового Серпуховских Вербова. За этим тиуном брат, как за каменной стеной: все недоимки с холопов вытрясет и себя, не забудет. На ком недоимки сребреца с прошлых лет — рост накинет столь велик, что мизинные людишки стоном стонут, а что до челяди — то нет ей покою на дворе серпуховском ни днём, ни ночью. Конечно, великому князю это дело — сторона, но сам он не держал бы этакого тиуна.

Чашник признал великого князя, рухнул со ступеней на землю:

— Чего велишь, княже? — И — челом под копыта.

— Дома ли князь Володимер Ондреич?

— Нетути! Во Кудрине-селе суд правит!

— Давно ли?

— Аже поутру призвал отца моего и послать велел во Кудрино-село двух подвойских, двух ябедников и всех тиунов сельских, мелких собрать.

— А сам?

— А сам после обедни направился со Кудрино же.

Дмитрий задумчиво подёргал поводья, не трогая коня, ронявшего пену с узды и глазом косившего на воду — река Москва делала перед Тремя Горами, у двора Серпуховских, крутой изгиб и подходила совсем близко, сотня саженей с небольшим. Дмитрий развернул коня и лёгкой грунью поскакал в Кудрино. Коней напоили в быстрой речонке Пресне, через которую пришлось переезжать.

Село Кудрино издали зажелтело золотистыми брёвнами новых изб. Отстроились на диво скоро — истинный скородом этот многострадальный посад московский. Сколько свету от свежих брёвен, не тронутых дождём! Но пройдут осенние дожди, и поблекнет краса Руси — посереет, исщелявится с годами, а внутри ещё долго будет хранить тонкий запах смолы — запах жаркого лета... Пахло по всему Кудрину свежей щепкой, бодрым запахом сосновой смолы. Иные избы уже были покрыты и бугрились подсохшим дёрном, будто старые курганы. И хоть многие ещё не достроились, стояли уже под крышами кузницы, гончарни, приземистые мшаники кожемяк, особо отстраивались житницы и амбары. Это-то взградили москвичи в первую очередь, а о себе люди подумают осенью. Коль успеют, поставят избы, а не успеют — в земляных норах перебьются до весны. Такое на Москве, как по всей Руси, не внове...

"Поторопились с житницей, кажись..." — невесело подумалось Дмитрию, да и что за веселье при виде пустых житниц в засушливый год?

Суд вершился посреди села.

Князь Владимир Серпуховской, владелец трети Москвы по духовной грамоте отца своего князя Андрея[36], восседал на высоком — в сажень — помосте со ступенями к дороге. Широк помост и прочен. Сидел князь на стольце, покрытом зелёным сукном. Тиун Вербов стоял на нижней ступени и по княжему слову пред его очами вершил суд, изредка покидывая головой назад. На люди он надел новую домотканую рубаху, широко вышитую на груди, и, когда выкатывал грудь, подымал голову, заламывая бороду вверх, все видели шитьё.

По левую и правую руку от тиуна сидели на нижней ступени двое подвойских, а ещё ниже, уже на земле, поджав ноги под себя, устроились два ябедника с чернилами, пачкой перьев, стопой дорогой бумаги, до коей прикасаться им было запрещено, писали же они на хартиях. Куски светлой кожи принимали на себя чернильные завитушки и навеки утверждали решения княжеского суда. Вместо столов ябедникам служили перевёрнутые лубяные лукошки.

"Давно правят", — ещё издали прикинул Дмитрий, видя возбуждение толпы крестьян и работных податных людей. В стороне, чуть поодаль от толпы, в загоне о пяти жердях уже похаживали телки-нетели, молокопойные телята, коровы, кобылы с жеребятами, отобранные по суду, на телегах громоздились открытые навстречу жаркому небу лари и сундуки, куда ссыпалось зерно, когда мешки снимали с безмена. В иные лари ставились большие кувшины с конопляным и льняным маслом. По широким тесинам вкатывали бочонки с мёдом и воском. Шкуры сваливали сначала на рогожные подстилки, там их меньшие тиуны перебирали и уносили на телеги. Массивные круги толстой пеньки тяжёлыми колёсами стояли, прислонённые к княжескому настилу. Более тонкая верёвка была сложена стопами, возвышаясь вровень с головами толпы. Вплотную к ноге князя стоял небольшой оковец для серебра. Тут же у помоста скучал без дела разрубный целовальник, опершись задом о широкий дубовый пень. Тут, на этом пне, острым калёным топором он рубил пластину-гривну серебра на целых десять частей. Ежели надобность есть у суда, разрубит надвое — будет полтина серебра. Для мелкой монеты есть у целовальника нож калёный, которым он каждую полтину разрежет на мелкие части, — будут, как встарь, резаны. Мельче тут, на суде, денег не ходит, а там, среди мизинных людей, режут резаны ещё мельче...

Суд как суд. Всё, как всегда: кричит большой тиун, подвойские подвывают ему да мелким тиунам помогают порой отсчитать серебро или выверить безмен. Ябедники копаются в закладных, долговых и иных крепях, выводят престрашные словеса — решение суда.

— Ты, тивун, дай слово молвить! — долетел до Дмитрия сорванный по-пастушьи голос мужика. Крупный, сутулый, он на шаг выступил из толпы к помосту, дальше не смел, выказав босые чёрные ступни, мосластые, широкие. Грязная рубаха-однорядка свисала ниже колен. Он теребил ту рубаху на груди, стараясь выцарапать нужные слова, но подвойские перебивали его со смехом.

— Княже! Вели слово молвити! — обратился он к князю с низким поклоном, до земли.

— Молчи! — не давал тиун. — У ябедника мово вписано: рубль целковой да полрубля брал ты, половник Симеон, будто бы самому тебе с семьёю мало было половины урожаю с княжей землицы... Молчи! И брал ты те полтора рубли на две трети года — от рождества богородицы до святой пасхи...

— От рождества христова! — воскликнул Семён уже совсем осипшим голосом. Неверной записью крали у него сразу четыре месяца. За это время можно ещё извернуться и выплатить князю деньги, но время-то как раз и отымал тиун.

36

...отца своего князя Андрея... — Имеется в виду князь Андрей Иванович — младший сын Ивана I Калиты — отец Владимира Андреевича Серпуховского.