Дмитрий Донской. Искупление

— Упокою тя единым перстом!

— Раскосмлю-ю!

Стражники вывернулись из ворот, но Дмитрий взглядом остановил их и взглядом же рассеял. Он привык, что его боялись, и не удивился, что исчезли все, кроме приворотного стража, он другому дивился: как скоро на Москве расходятся княжие тайны. Откуда пробиваются они в народ?

Дмитрий прошёл в ворота, медленно поднялся по тропе на вершину откоса, чувствуя, что из-за деревьев митрополичьего сада следят за ним глаза сторожей. Он подходил к конюшне, на ходу снимая мятель конюха, когда грянул над Кремлем тяжкий колокол и разбудил всё живое, что ещё не успело проснуться. Звук колокола, величавый, низкий, понёсся над городом навстречу солнышку, разбудил новый день, разбудил в Дмитрии его тревогу: ехать в Орду или не ехать?

Он не пошёл в покои, а направился в церковь, однако не в каменный собор, а в маленькую церквушку у Боровицких ворот — в Спас-на-Бору. Молодой попик не ожидал великого князя, да ещё одного, убежал в алтарь и долго там не мог напялить на себя пристойные ризы, волновался, повторяя молитвы и готовясь выйти в самом лучшем виде пред очи самого князя. Дмитрий не заметил ни переполоха в полупустой и плохо освещённой церкви, ни самого попика, он прошёл в правый угол, где в пяти шагах от алтаря темнела каменная плита, и медленно опустился перед ней на колени. Он молился долго и сосредоточенно, не видя набежавших богомольцев, среди которых было много пришельцев из дальних деревень, не слыша пересуда московских нищих.

Он молился над прахом самого близкого из сотоварищей — Дмитрия Минина. Это он, Митя Минин, полный веселья и лёгкий сердцем, выступил по велению великого князя навстречу Ольгерду с малым сторожевым полном. Он был порублен со всеми вместе, не побежал от реки Троены — защищал Москву...

Дмитрий не мог объяснить, почему он молился сегодня не над прахом предков своих, а над ним, Дмитрием Мининым... Быть может, потому, что это самая свежая могила из всех дорогих ему могил, которые выросли на Руси за три последних года.

8

Колокольный звон к обедне совет боярский будто мимо ушей пропустил никто не поднялся с лавок, лишь один митрополит, чин свой блюдя, ушёл в церковь Успенья. Он с утра был возбуждён: слухи прошли, что идёт сквозь леса игумен Радонежской обители — Сергий. Ждал его митрополит, не по чину волновался: удостоит ли ныне отец Сергий зайти в кремлёвские храмы...

А сиденье продолжалось. Вот и обеду время приспело, и чашник Поленин лёгкой тенью заплывал в палату, кланялся великому князю и доводил с укором, что еда истомилась на малом огне. Ему и в другой раз сказано было: помедлить надобно — не до щей ныне...

— Сарыхожа письма ханского не кажет? Не кажет! А по сему ответствуйте мне: что задумано там у их? — кипел Иван Минин, такой же горячий и прямой, как его покойный младший брат. Его поддерживал Монастырёв, сегодня и ему было не до смеха:

— Потому и не кажет, что велико зло держит хан с послом своим, а того больше — с Мамаем[35] супротив нашего князя и земли русской!

— Вот и хрен-то! — причмокнул щуплый, сутулый Фёдор Кошка, которому не раз попадало за "гневны речи" от митрополита.

— Замышлено, замышлено! — поддакнул Лев Морозов.

— Пытать огнём посла! — выкрикнул Кочевин-Олешинский, потом поцапал бороду и голову двумя руками — волосы в сторону, бороду — в другую. Чудная привычка...

На это предложение поднялась вся палата в едином супротивном гуле:

— Не повелось так-то на Руси!

— Преобидим Орду!

— А оне нашего брата-христианина? А? — Уймитесь!

— На огне изречёт истину!

— То набегом великим пахнет!

— Вот и хрен-то!

— Уймитеся!

Это унимал не великий князь, унимал Серпуховской. Все ждали, что скажет он. Ведь если погибнет в Орде великий князь, ему, Владимиру Андреевичу, заступать на престол. Тут как ни крути, а выгода ему была, и всё это понимали, ждали слова Серпуховского. Занятно было ещё и оттого, что он вот уж который час молчал, будто из кустов наблюдал за всем, что творится в ответной палате, будто выжидал чего, нервно подёргивая свои прямые и белёсые, как у кота, усы. Утих шум в палате, а он, успокоив бояр, опять присмирел и как сидел, прямой, высоченный, как истекал потом в жаре несусветной, не шевелясь и не стеная, так и остался сидеть, пока сам великий князь не подвигнул его на слово прилюдное:

— Премноги речи льют ныне бояре наши, а почто ты умолчал о помыслах своих, брате?

Только тут встрепенулся Серпуховской, оглядел всех до единого, потом отыскал взглядом Боброка и долго, молча, как-то рассеянно смотрел в его глаза, будто зацепившись за тяжёлый, истинно колдовской взгляд этого бывалого воеводы. Оторвавшись наконец от этого взгляда или от дум своих, Серпуховской вскинул голову и тут же низко опустил её, скрывая печальную улыбку.

— Видит бог, княже, и вы, бояре наши, не ведаю стези иной для великого князя, для тебя, Дмитрий Иванович, как оставаться на Москве, в неприступных для ворога стенах Кремля! Таково слово моё...

По-за дальним оконцем палаты пролетала пчела, и всем слышна была божья мошка — так тихо стало во палате ответной. Был ещё слабый шорох — то гладил колени Дмитрий Боброк. Серпуховской сам, видать, не ожидал, что от слов его так притихнет совет, и заговорил дальше окрепшим голосом, без улыбки:

— Стены неприступны. Отсиделись от Ольгерда, отсидимся и от Орды. Ныне Русь не та, что прежде, и сила...

— Увы, брате, вся Русь нам неподвластна! — перебил его Дмитрий, не подымая глаз от пола. Он будто скрывал в лице что-то важное, нужное только ему.

— Я про Москву говорю, княже. Она не одинока ныне! И брань случись, един ли стяг московский восплещется над русским воинством? Сколь много городов... — Тут Серпуховской приостановился, как бы устыдясь словесного разгона своего, но остановка далась ему трудно, и он выпалил то, что томило его все эти часы:

— Не езди, Митя, в Орду! — И чинно добавил, покраснев нежданно: — Не езди, княже, молим тя!

— Не езди!

— Молим тя!

— Мы обороним тя, княже! — обвалилось со всех сторон, но тотчас всё и умолкло: Дмитрий нахмурился, тряхнул было тёмной скобкой своей, но Боброк пророкотал низким голосом:

— Подумай, княже! Совет не впусте речёт: не езди... В голосе Боброка послышалось Дмитрию как бы ожидание ответа на вопрос, ещё никем не решённый — ни советом, ни Боброком, так и не сказавшим своё слово. Даже больше, Дмитрию слышалось в голосе Боброка-Волынского желание знать, каков ныне его бывший ученик — юный князь, коего он, Боброк, учил вместе с Дмитрием Мининым скакать на коне, держать меч, ведать повадки разных врагов — татар, литвы, немцев... Дмитрий узнал это по голосу, по взгляду, которым окатил Боброк великого князя. Показалось теперь, что иные из бояр — ближний воевода Тимофей-окольничий, ещё вон сидит, дёргает пораненной шеей Фёдор Свиблов, словно не согласен с криками, что тут гремели, — также ждут чего-то ещё, что встанет за ответом князя.

Дмитрий молчал.

Сколько раз в этой самой палате и в той, старой, что сгорела несколько лет назад, но казалась ему уютнее оттого, что в ней бояре меньше спрашивали юного князя, а только притворно кланялись ему и сами решали все важные и трудные дела — поземельные, судные, ордынские, военные, — сколько раз хотелось ему решительно пойти наперекор всем, по-мальчишески, бездумно, но какой-то, природный, что ли, здравый смысл всегда останавливал его. А что же сейчас? Неужели сейчас он поддастся порыву и станет противоречить всем? Или это — снова добронравие его? Нет, в этой новой палате — помнят, у кого память жива! — он не раз осаживал крикунов и выводил их помыслы на свою тропу. Пусть сначала это было робко, но потом смелей и смелей обнажал нрав перед советом бояр и ближних людей. Скоро насытил гордыню свою, внимательней стал смотреть на советников, различая их по уму, по характеру, и уже, как казалось, знал, что от кого ждать...

35

...с Мамаем... — Мамай (? — 1380), татарский темник, фактический правитель Золотой Орды, организатор походов в русские земли. Не являясь чингисидом, Мамай правил через подставных ханов. Вскоре после Куликовской битвы в 1380 г., где было разгромлено все войско Мамая, он бежал в Кафу, где и был убит.