Дива

Зарубин ощутил себя прощённым за все прошлые гре­хи по поводу выноса сора из избы Госохотконтроля.

— Напиши!

Шеф обсуждать это не стал, и стёкла его очков пере­стали поблёскивать.

— Смотри не проколись на деталях. И помни о сроках. Король приедет в течение недели.

Хотел уже уйти и унести коробку с собой, но у две­рей словно вспомнил о ней, хотя всё время не выпускал из рук. И как-то сразу угас высокопоставленный началь­ственный голос.

— Ещё будет личная просьба. Найди там ферму Дракони и купи упаковку сливочного масла. Только нефасо­ванного, большим куском.

— Не проблема, — осторожно сказал Зарубин, чуя, что дело тут не в масле.

Но Фефелов словно забыл, что угрожал увольнени­ем, пустился в восторженный, если не сказать, восхи­щённый рассказ, как местный мужик, дважды Герой Соцтруда и бывший председатель колхоза, наладил выпуск не просто известного вологодского масла, а создал осо­бенный продукт. Да такой, что местный губернатор добыл ему современное маслодельное оборудование и догово­рился о поставках его в подмосковный совхоз Непецино, откуда оно уже под другой маркой попадало в кремлёв­ский общепит. Будто съешь утром бутерброд, душа на целый день смазывается и не скрипит. Но у этой байки про масло оказался неожиданный конец: сам дважды Герой Драконя надорвался на работе ещё в колхозные време­на, получив два инфаркта, и скоропостижно скончался в прошлом году от третьего. Однако вдова дело знает, хозяйство процветает, и сама она — цветущая женщина, но перья можно не распускать: ощиплет, ибо по харак­теру ещё круче принцессы. И вот ей-то как раз и следу­ет передать подарок — так, ничего не значащий презент, знак уважения.

Рассказал всё это, и вдруг отягощённый лирическим отступлением, вернулся к столу, сел, как обыкновенный посетитель, и снял очки.

— Принцесс живьём ты не видел, — начал он совсем необычно. — И таких женщин не встречал...

— Таких это каких?

У шефа был явный литературный талант: образы ро­ждались мгновенно, и всегда оригинальные. Зарубин так не умел.

— Как парное молоко...

— Как парное мне не нравится, — признался он, по­нимая слова шефа как намёк на его образование, полу­ченное в Молочном институте. — Люблю, чтоб были ох­лаждённые...

— Охлаждённые — это как? Сдержанные, что ли? Фригидные?

Зарубин не хотел говорить с шефом о личном, выра­зился скупо:

— Парное скисает быстро.

Фефелов попытался уловить скрытый смысл — не уло­вил.

— Потому и холостяк, — философски заключил он и встряхнулся, явно пожалев о сиюминутной слабости. — В сорок лет это означает крайнюю степень эгоизма. Ох­лаждённые ему нравятся... Может, сам простуженный?

— Да мне просто не везёт на этой охоте...

— Давно хочу спросить: что у тебя с носом? — как-то скучно спросил шеф, явно желая перевести тему разго­вора. — В аварию попадал?

— Боксом занимался...

— Да ну? И что, сломали на ринге?

— В ранней юности ещё. Потом погоняло дали — Ло­моносов...

Фефелов слушать про бокс не захотел, положил ко­робку на стол и сказал обыденно:

— В общем, вручи. Вдову Дивой Никитичной зовут. Та­кое странное имя... Не забывай: король будет на текущей неделе. Лично я отвечаю за безопасность охоты.

— Может, тогда сам и съездишь? — предложил Зару­бин как последнее испытание. — Парного молочка по­пьёшь, подарочек передашь. Да и маслица прикупишь!

Шеф замер на несколько секунд, потом вскинул голову.

— Ты натуральный циник, Игорь Сергеевич! Бес-искуситель... Знаешь ведь, министр и на сутки не отпустит.

На самом деле Фефелова никто не держал, прежде всего министр, и об этом знали все сотрудники. А также знали, что к концу грядущей недели, скорее всего в вы­ходные, состоится назначение на должность руководите­ля департамента министерства, и в такой ситуации лучше не уезжать из Москвы, избегать всяческих рисков, быть всё время под рукой и на связи. Потому что желающих занять место около дюжины — это только те, что были известны и ждали очереди. Министр мог запросто при­тащить «варяга» со стороны, и тогда продвижение стопо­рилось намертво — было от чего волноваться! Зарубин тоже стоял в неком резерве и должен был ждать и мо­литься, чтоб шефа скорее повысили, и тогда бы он, при счастливом сочетании небесных светил, сел в его кресло. Но он ничего не ждал и тем паче не молился, поскольку этим занимались добрых полтора десятка сотрудников, и шансы у них были на порядок выше, а всё из-за опу­бликованных баек их автора — Баешника.

Тон шефа стал приказным — неотвратимость предсто­ящей командировки была с блеском закреплена!

— Езжай ты, доверяю, — сказал тот. — И ещё помни о строгой конфиденциальности.

Уже потом, когда Зарубин по дороге на Пижму подса­дил попутчиков, семейную пару, и совершенно секретную, но уже пространную, с деталями, информацию о будущей королевской охоте услышал из их уст, чуть ли не давил­ся от хохота и камуфлировал его под гримасы, будто бо­лит зуб. Это было замечено, и от тётки даже поступил со­вет обратиться в тотемскую больницу. Зарубин подобрал их на перекрёстке следов грейдера, среди тайги глухой, где близко и деревень-то не было, зато лесовозных до­рог, развилок, перекрёстков великое множество, иные, торные, наезженные, вели в никуда. Стояли попутчики у обочины, как два гриба на толстых ножках, с тяжёлы­ми сумками, голосовали неумело, и он бы не остановил­ся, коль знал, где и куда свернуть. Но тут указателей нет, дело к вечеру, навигатор будто с ума сошёл, бормочет, что сбились с маршрута, и в обратную сторону посылает: спутник в космосе тоже запутался в пижменских просёл­ках. Вот и пришлось прихватить первых встречных, чтоб дорогу показывали, хотя подсаживать пассажиров было нежелательно: руководство пыталось скрыть появление в этом браконьерском краю сотрудника Госохотконтроля, чтоб никто в лицо не знал. И одновременно настоятельно требовало провести некую скрытую разведку, дабы вы­яснить, что в народе говорят по тому или иному случаю.

Оказалось, попутчики из Красной Пижмы — посёлок так называется — и ездили в вологодский город Тотьму вставлять себе пластмассовые челюсти по льготному тарифу, как заслуженные работники леса: это всё была губернаторская программа по оздоровлению местного населения. Вставили и теперь на попутках добирались на­зад, в свой пижменский край. У лесорубов к пятидесяти годам во рту остаются одни пеньки, как на лесосеке, жевать нечем, и это в наказание за то, что всю жизнь с то­пором — так объяснила набожная тётка. Она шептала молитвы и крестилась на все заброшенные храмы и по­госты, когда проезжали редкие, чаще брошенные дерев­ни. Однако же сама призналась, что всю жизнь работа­ла в комсомоле, райисполкоме секретарём, была членом партии и без какой-нибудь веры жить не может.

Но её муж когда-то лесной техникум закончил, хорошо знал природу, рассуждал как философ, поэтому не согла­сился со столь мистическим толкованием и сослался на то, что в леспромхозах зубы попросту не лечили, а рвали, если немного заболит, мол, приказ такой спустили сверху. И это было по-медицински правильно: в течение жизни человек все время что-то приобретает и теряет, в первую очередь зубы. В старости пора уже не мослы грызть, а кашку есть, как в детстве, коровку заводить и творожок со сметанкой лопать. Дескать, природа мудра и сама регулирует кормо­вую базу. Беззубость, она тоже на пользу организму, как эдакий сигнал к сдержанности. Например, в драке тебе выхлестнули зубы не просто так — с намёком: чтоб мяса ел поменьше и ярости поубавил. Поэтому, вернувшись до­мой, они непременно купят стельную тёлку у Дракониной вдовы, невзирая на новые челюсти. У неё коровы удоис­тые, чистопородные, то ли испанские, то ли французские, а называются как тряпки — джерси. Жена попутчика по­купать даже импортную нетель и растить из неё корову отказывалась, поскольку никогда в жизни её не держала, не доила и с молоком не управлялась. Тогда её стропти­вый муж рубанул сплеча:

— Не купишь — разведусь на хрен!