Страница 5 из 6
– Спасибо, Лид, за приглашение, но… – я собрал всю свою решимость. – Но сегодня не могу. Племянников надо везти на дачу. В другой раз как-нибудь.
И мы пошли в разные стороны.
«Сходим, как в прошлом году», – завороженно твердил я, шагая к дому. – Надо же…
* * *
«В прошлом году.»
От этих слов меня обдало стыдом. И опять пришли все те же воспоминания.
Тогда я – надо сказать, без особого сопротивления – поддался на приглашение, и мы отправились встречать рассвет над рекой. И покатилась какая-то ненужная, не для моего возраста и, наверное, не для нас с Лидой предназначенная чертовщина.
Спустился по-летнему теплый вечер, незаметно превратившись в осторожную ночь. В синем сумраке, под уже лишними фонарями плыли бесконечные улицы, скверы и набережные – заполненные мальчиками, сгорающими от предчувствия любви, и девочками, готовыми на все. Ночь одурманила нас, заставив поверить, будто и мы ничем не отличаемся от этих изнывающих подростков; ночь играла нами, как детьми – и мы играли в нее. как дети.
Ночь жалась поближе жаркой тайной девичьего тела; ночь дышала в ухо шепотом опухших нацелованных губ; ночь позволяла все и даже чуточку больше, и толкала за предел.
Вроде бы случайно предложила себя скамейка на пустынной набережной, и теплые, вздрагивающие плечи Лиды сами собою легли под мою руку. Быстро вызрела утренняя заря, и первый свет легко струился сквозь Лидин сарафан – такой же, как сегодня, только синий! – и еле заметно билась манящая тень в сладкой ложбинке на ее груди. Тень сгущалась; и словно бы несуществующая гроза наползала на нас, обволакивая свои зыбким электричеством; непонятное, томительное напряжение возникло в воздухе; оно росло, неумолимо притягивая нас друг к другу… и наконец хлестнуло молнией первого поцелуя.
И – сразу рванулся, сорвался, обрушился горячий шквал.
Потом… Потом было стремительное падение в восходящем потоке. Плывущая из-под ног дорога к недальнему Лидиному дому. Гулкая утренняя лестница, ловившая каждый наш шаг. Насмешливый лязг всезнающего дверного замка. Стук наших коленок друг о друга. Масляный вкус помады, еще не стершейся в уголках Лидиных губ. И, наконец, последнее: несуществующий мираж, короткий фантом любви, словами о которой я заполнял досадную паузу, торопливо шаря по скользким, как грибные шляпки, пуговицам на спине синего сарафана…
Лида работала в порту давно. Однако познакомились и подружились мы с нею лишь в тот год. Инициатива исходила не от меня, но надо признаться, что Лида мне нравилась; и если я и не ставил целью сближение с нею, то по крайней мере не уклонялся от него. Впрочем, наверное, я стремился к нему, не отдавая себе отчета, ведь нет ничего более естественного для взаимно приглянувшихся мужчины и женщины. И, возможно, отношения наши, полого набирая высоту, продолжались бы не один месяц – но во всем виновата сводница ночь, подтолкнувшая к наивысшей точке. А в нашем возрасте обладание женщиной уже нет туманит взор и не одурманивает ум; напротив, оно подвигает к границе света, за которой неожиданно открывается для понимания все. что прежде осталось в тени.
Там, в розовато-серой от утреннего полусвета комнате пустой Лидиной квартиры разум уже не управлял мною; мне искренне хотелось ею обладать. Казалось, будто этот шаг вплотную откроет мне нечто новое в наших отношениях, и я найду в Лиде все, что неосознанно искал в женщинах тридцать лет. И мне было хорошо с нею, и ей со мною – тоже. Но шаг не подарил ничего, нового не открылось: скорее всего, его и не было вовсе, этого нового, я все лишь выдумал. Лестница оборвалась в пустоту. Пустота обнаружилась так молниеносно и оказалась столь пустой, что я сразу же после всего – совершенно по-свински! – собрался с вороватой торопливостью, оставив Лиду. Лежащую в постели, благодарную за свершившееся и ожидающую продолжения. И поплелся спать домой, сразу разрушив придуманное утро.
Лида, конечно, оказалась не девушкой, и в происшедшем между нами смешно было искать какую-то мою вину, но все же в меня вселился стыд. Мне было стыдно неизвестно из-за чего; особенно когда мы встречались с Лидой на работе и я видел в ее глазах выражение совершенно новой теплоты и пугающей меня покорности.
Профессионально подкованный Стеньков однажды изложил виртуозную классификацию женских характеров согласно цвету глаз. По его многолетним наблюдениям, кареглазая женщина изначально склонна воспринимать жизнь всерьез, но если ее один раз ублажить как следует, то дальше можно делать все, что угодно – реакцией будет коровья преданность. Эта теория применительно к Лиде звучала оскорбительно, но тем не менее, услышав информацию однажды, я уже не мог выбросить ее из головы. Преданности же со стороны Лиды я, конечно, не заслуживал ни в какой мере.
В аэропорту – как, верно, и в любой системе, где трутся бок о бок мужские и женские коллективы – царили довольно свободные нравы; при обоюдном согласии партнеров никто не лез в их личную жизнь. Так бы вышло и у нас с Лидой, но по какой-то странной причине я не смог продолжить ночное начало. В памяти осталось, как доверчиво прижималась она ко мне в те несколько секунд нашего единения, дыша прерывисто и сладко, стремясь приникнуть еще крепче, раствориться во мне, стать частью меня безраздельно; но чем чаще я это вспоминал, тем отчетливее понимал, что как ни странно, не люблю ее с достаточной силой – и от этого становилось жалко Лиду и я ощущал в себе нечто, не позволяющее обращаться с ней легко и просто. Если по-честному, то несмотря ни на что, меня снова тянуло к Лиде, однако я не давал себе воли. Я мог продолжать роман только при условии серьезных намерений, но о них речи не шло; трудно сказать – почему, но бесповоротно. И я сторонился Лиды, сколько мог; она же, напротив. искала встреч.
Я старался забыть ту ночь и ждал того же от Лиды. Тем более, что, оставшись друзьями, мы никогда не вспоминали о случившемся. Но однажды она заметила вскользь, что дружба между мужчиной и женщиной обязательно должна пройти через постель. Проговорила с усмешкой, но быстро взглянула на меня – так черно и пронзительно, что я понял: она помнит все и забывать не собирается. И мне опять сделалось стыдно. Потом подумалось: быть может… – но я не дал себе додумать до конца.
Мучимый размышлениями, испытывая в самые неподходящие моменты отголоски желания, я бежал по кругу, чувствуя, что своими руками осложняю собственную жизнь; однако у круга не имелось конца.
3
Сегодня я приехал на смену до срока. Вышло случайно: проснулся ни свет ни заря, потом не торопился, тратил и растягивал короткое утреннее время, и все-таки явился в цех очень рано. Однако первым не оказался: в маленькой прихожей, отделяющей бытовку от диспетчерской, уже сидел Стеньков. Пристроился на оранжевый шар из-под бортового самописца, в незапамятных времен валяющийся тут, и меланхолично курил, глядя в стенку. Я не удивился, встретив в такую рань именно его. Бурная жизнь Стенькова полна всяких неожиданностей. Случается, перед сменой он и дома-то не успевает побывать; приезжает сюда на попутном такси и проводит остаток ночи на мягких тряпках где-нибудь в расходной кладовой, всегда имея там знакомую девицу.
Вот счастливейший человек, – невольно подумалось мне. – Живет себе в радость, гуляет и спит с женщинами, а поутру встает и ни одной лишней мысли в голове. Мне бы так…
– Привет! – окликнул я его.
– Бонжур, – вяло кивнул Стеньков.
Поперек щеки его краснела свежая царапина.
– Ну и рожа у тебя, Шарапов! – не удержался я.
Гриня мрачно отмахнулся, я понимающе хмыкнул и заглянул в бытовку. Там досыпали последние минуты двое ребят из ночной смены. А в углу возле плакатов топтался молодой парень неслабого вида – «на море и обратно», как выразился бы Семеныч. Синяя нейлоновая куртка с отстегнутыми рукавами, прическа в виде плоского ежика, серебряная печатка на пальце, в ушах черные наушники от плэйера.