Голос Лема

— Если ты упадешь — то разобьешь колено…

Она кивнула:

— У тебя идет кровь, тебе больно и тебе необходима перевязка. Это учит нас ответственности за себя и других. В Сети легко забыться, измениться, приспособиться, начать обманывать, — она махнула рукой, и они вдруг вновь оказались над волнующимся морем, равнодушным ко всему вокруг. — Быть человеком — это носить шрамы от падений, так говорит наша мама. И говорит еще, что жизнь — это именно что носить шрамы и снова, и снова карабкаться на скалы. И я понимаю, о чем она говорит. И…

Он поднял руку, прервав ее. Думал. Если девочка говорила правду… Разум, живущий в Сети, разум, не ведающий ограничений человеческого мозга, болезней, варикоза, недостатка сахара или магния, интеллект, не страдающий от бурь гормонов, растущий как…

— Вас шестеро?

— Да.

— И процедур также было шесть, верно? Последняя — месяца четыре тому назад. Тем временем самому младшему из вас — шесть лет.

— Мы спешим вырасти, доктор. У нас нет времени на детство, по крайней мере, его не столько, сколько у других людей. А процедур было восемь.

— Восемь?

Лицо ее окаменело. Когда заговорила, ему казалось, будто слова из нее тащат клещами.

— Я была первой, доктор. Шесть месяцев до официального имплантирования. Тогда беременности позволили продолжаться девять месяцев. Позволили, — в глазах ее появился холодок, пролившийся по его хребту, словно жидкий азот. — Позволили, чтобы она доносила виртуальную беременность, чтобы… полюбила это нерожденное дитя. А потом отменили симуляцию, словно речь шла о никому не нужном файле… Поздно. Самообучающиеся программы Сети воспользовались процессором, каким стал мозг моей матери, и программой, которая у всякой женщины в генах, чтобы создать нечто не существовавшее. Если Барбара Ландор — моя мать, то Сеть — мой отец.

Она отвернулась в сторону моря.

— Потом были еще две процедуры, которые прерывались на втором и третьем месяце. Оказалось, что на первом триместре ее организм лучше всего справляется с раком, а потому нет никакой необходимости затягивать процедуру, — она говорила тихо, почти шепотом, но он слышал ее отчетливо, словно говорила она ему прямо в ухо. — Это был виртуальный аборт, естественно, без согласия пациентки, но ведь программу можно остановить в любой момент, верно? Ее это почти убило, доктор, она чуть не сошла с ума, хотя они постарались стереть ей память. Мне… пришлось быстро повзрослеть, чтобы спасти моего следующего брата. Я разделила ее, Барбару Ландор и Барби. Ту, другую, я забрала сюда, на остров, и ускорила время, а одновременно и развитие ребенка. Сеть уже знала, как это делается, а потому проблем не было. И с этого времени наша мать живет в двух — а вернее в трех — мирах: на станции, в виртуале Ямады и здесь.

— Чего ты от меня хочешь, девочка?

Она отвернулась.

— Сперва будет достаточно и того, что вы меня так называете, доктор. А потом я хочу, чтобы вы помогли мне привести ее сюда навсегда.

Проклятие. Он читал о попытках перенесения сознания в искусственную среду. И слово «поражение» не отображало того масштаба неудач, какой претерпели крупнейшие мировые фирмы на этом поприще.

— Это не удастся.

— Удастся, доктор, уже удастся. Вы ведь видели мою мать здесь, — она обвела рукой остров. — И там. Это две разные личности. Настоящая Барбара Ландор, настоящая Барби, радостная и счастливая, пребывает здесь. Там, на станции, осталось ее тело и какие-то остатки ее воспоминаний, эмоций, личности. Вы об этом знаете. Мы потихоньку ее вытаскиваем, перенося сюда, на остров. Но она должна быть подключена.

Девушка… проклятие… женщина с острова, хрупкая и неуверенная Барбара Ландор в виртуале Ямады, и полумертвое тело, искусственно удерживаемое при жизни. Она была права, настоящая Барби жила на этом острове вместе со своими детьми.

— Это никогда бы не удалось.

— Конечно. Потому что не было соответствующих инструментов и необходимой среды, чтобы перенести в нее человеческую личность. Теперь они уже есть, и инструменты, и среда. Мы… не хотим оставаться в одиночестве. Хотим знать, верить, что мы — люди. Настоящие дети Барбары Ландор. А настоящие дети не оставили бы мать на верную смерть.

Прозвучало довольно драматично. Патетически и с изрядным чувством. Теперь, когда определенные вещи встали на свои места, создавая осмысленный образ, он позволил себе кислую улыбку.

— Ани, я — стреляный воробей. Вы не привели меня сюда и не стали показывать мне все это лишь для того, чтобы разжалобить. Что вам от меня нужно?

— Помощь, естественно.

Благо пациента. Так звучало главнейшее правило. Которое было все сложнее исполнять, сохраняя чистую совесть. Шэн помнил один из своих первых случаев, до того, как он начал специализироваться на отклонениях, связанных с виртуалом. Он должен был помочь доктору с «нулевым» пациентом. С парализованным больным, жертвой несчастного случая. В больнице для таких было свое отделение, они там лежали на автоматических кроватях, подключенные к системам искусственного дыхания, к сердечным стимуляторам, с внутривенным питанием. Ни у кого не было имплантата, таких операций столь серьезным пациентам не делали. Большую часть из них держали в искусственной коме, но порой их было необходимо из нее выводить. Его почти коллега по профессии, сидел в кабинете и, всхлипывая, повторял: «Их глаза… глаза. На десять тысяч парализованных, — говорил он дальше, — один, едва мигая, напишет автобиографический роман, который станет выжимать слезы, но остальные станут молить о смерти. Даже не молить — просто скулить взглядом. Знаешь, как оно, когда со всех сторон доносится скулеж: «Убей меня»?»

Шэн, не долго думая, порекомендовал перевод врача в другое отделение. В другой больнице. Благо пациентов прежде всего. Он допил виски и бросил пустую упаковку в пространство, наблюдая за ее полетом. Именно: пациентов — тут-то и был ключ к решению проблем современной медицины. Пациентов, а не людей. Если бы Барбару Ландор воспринимали как человека, то никогда бы не решились поступить так, как поступили. Но подписав соответствующие документы, согласившись на экспериментальное лечение, она сделалась другим видом человека — пациентом. Существом без права свободной воли, существом, ограниченным в правах. Другие люди могли подвергать ее воздействию любых фармакологических препаратов, ограничивая передвижение, контакты с миром, доступ к любимым развлечениям. Другие люди решали, что она станет есть, пить, когда и сколько будет спать, где будет находиться.

Даже заключенные, отбывающие срок за тяжелейшие преступления, обладали большими правами и привилегиями.

Но все, естественно, ради блага пациента. Даже если он умрет, благодаря его жертве мы сумеем вылечить десять тысяч других, верно? Тогда в чем проблема?

Мы должны ее спасти, сказала девочка, нам необходима помощь, сказала она, всего полчаса в Сети, больше нам не нужно.

Вопрос, скользкий, словно мертвый моллюск, и трусливый, словно домашний песик, звучал следующим образом: удастся ли ему, Шэну, выпутаться из этой истории? Придумает ли он убедительную сказочку о том, отчего он подключил пациентку к виртуалу, не имея права даже приближаться к ней?

Ани сказала, что с полномочиями проблем не будет, отпечатка его большого пальца хватит, это они умели, знали, как обмануть программы станции. И уверила, что попытается отвлечь внимание. Как-то. Если бы он решился, мог бы сразу выйти из кабины и поплыть к лаборатории Ямады, легко открывая любые двери, и через пять минут Барбара вернулась бы на остров. Тут осталась бы лишь скорлупа, и он, врач, который, согласно всем данным, привел к смерти пациентки. Пациентки, не человека.

Он потянулся, чувствуя, как шумит в голове алкоголь. Маловато выпил, чтобы спихнуть решение на виски. В любом случае, это будет концом его карьеры; если ничего не сделает, то никогда уже не войдет в виртуал, опасаясь встречи с шестеркой детишек, которым он отказал в помощи. Денавер широко улыбнулся, поскольку не относился к Ямаде с симпатией. Существовала лишь ничтожная вероятность, что Ямада, опасаясь излишней откровенности Шэна о, хе-хе, определенных недостатках этической стороны его новаторского метода, не уничтожит строптивого психолога. Ничтожная вероятность — и гнев, пульсирующий под черепом.