Пересмешник

– Питон – робот?

Она повернулась и посмотрела на меня. Было что-то странное, загадочное в ее глазах – как будто она под гипнозом. Однако я видел, что она размышляет и что она не под действием препаратов. Долгое время девушка молчала, и я уже думал, она не ответит, замкнется в личном пространстве, как нас учили делать, если нам неприятны посторонние. Однако, когда я уже собирался встать, она сказала:

– По-моему, они все роботы.

Я смотрел на нее в изумлении. Никто прежде со мной так не говорил, но именно об этом я думал уже несколько дней. Я так смутился, что встал и ушел, даже не поблагодарив ее.

Выходя из Дома Рептилий, я увидел пятерых детей. Они все были вместе, все держали рожки с мороженым, у всех были круглые от возбуждения глаза. Они посмотрели на меня и заулыбались. Я отвел взгляд…

День двадцать второй

Одно удивительное явление, которое часто бывает в фильмах, это объединение людей под названием «семья». Насколько я понял, в древности такие объединения были широко распространены. Семья – это группа людей, которые часто находятся вместе и даже, насколько я понял, вместе живут. Это всегда мужчина и женщина – если только кто-нибудь из них не умер, но даже в таком случае его часто упоминают, а изображения умершего («фотографии») находятся рядом с живыми: на стене или на полке. И еще обычно есть младшие, дети разных возрастов. Что особенно удивляет и, видимо, характерно для семьи, мужчина и женщина всегда приходятся отцом и матерью всем этим детям. Иногда в семье бывают старики, но они – родители мужчины либо женщины! Не знаю, как это понимать. Они там все родственники!

И более того: значительная часть прочувствованности, которой пронизаны эти фильмы, связана именно с отношениями родства, которые преподносятся как благо.

Знаю, конечно, что не следует морально судить других людей, а уж тем более – людей из прошлого. Я понимаю, что жизнь в фильме противоположна изречению: «Одному лучше», но беспокоит меня не это. В конце концов, мне случалось проводить дни кряду в обществе других людей, неделями каждый день видеть одних и тех же учащихся. Не оплошность близости тревожит меня в этих семьях. Меня угнетает, что люди шли на такой риск. Испытывали друг к другу такие сильные чувства.

Я потрясен и опечален.

И они так много друг с другом разговаривают. Губы постоянно шевелятся, хоть слов и не слышно.

День двадцать третий

Вчера я лег спать с мыслью, как сильно рисковали люди, объединяясь в семьи, и первый же сегодняшний фильм это подтвердил.

На экране умирал старик. Он лежал на древней кровати у себя дома – не в больничном центре для умирающих, – и вся его семья собралась вокруг. На стене висели часы с маятником. Здесь были девочки, мальчики, мужчины, женщины, старики – больше, чем я могу сосчитать. И все они были несчастны, все плакали. А когда он умер, две девочки упали на него и беззвучно зарыдали. В ногах кровати лежала собака. Когда старик умер, она положила морду на лапы и тоже смотрела скорбно. И часы остановились.

Зрелище всех этих ненужных страданий так меня расстроило, что я бросил недосмотренный фильм и поехал в зоопарк.

Я отправился прямиком в Дом Рептилий, и девушка была там. Кроме нее, во всем большом павильоне были только два старика в серых свитерах и сандалиях; они курили травку и клевали носом над крокодилами в большом пруду посередине. Она шла с сэндвичем в руке и ни на что не смотрела.

Я по-прежнему был взбудоражен – и фильмом, и всем, что произошло с тех пор, как я начал вести дневник, – так что под влиянием порыва подошел и спросил:

– Почему ты всегда здесь?

Она резко остановилась и поглядела на меня своими загадочными, пронзительными глазами. Мне подумалось, что она сумасшедшая. Но это невозможно. Детекторы бы ее нашли и поместили в резервацию, где держали бы на джине и валиуме продленного действия. Нет, она здорова. Все, кто свободно ходит среди людей, здоровы.

– Я здесь живу, – сказала она.

Никто не живет в зоопарках. Насколько я знаю. А всю необходимую работу в зоопарках, как и во всех общественных учреждениях, выполняют роботы той или другой модели.

– Зачем? – спросил я.

Это было вторжение в личное пространство, но почему-то мне не казалось, что я нарушаю правило. Может быть, потому, что нас окружали рептилии, которые извивались и скользили за стеклом. Или из-за плотной, зеленой, мокрой на вид листвы искусственных деревьев.

– А почему нет? – спросила она и добавила: – Ты тоже тут часто бываешь.

Я покраснел:

– Правда. Я прихожу сюда, когда чувствую себя… расстроенным.

Она посмотрела на меня в упор:

– Ты не принимаешь таблетки?

– Принимаю, конечно, – сказал я. – Но все равно хожу в зоопарк.

– Ясно, – ответила она. – А я не принимаю таблеток.

Теперь уже я на нее уставился, не веря своим ушам.

– Не принимаешь таблеток?

– Пробовала. Но мне от них плохо. – Лицо ее немного смягчилось. – В смысле, меня от них тошнит.

– Но ведь против этого тоже есть таблетка? В смысле, робот-провизор может…

– Наверное. Но если от противотошнотной таблетки меня тоже стошнит?

Я не знал, правильно ли будет улыбнуться, но все равно улыбнулся. Наверное, отчасти из-за того, что был потрясен.

– Есть еще уколы… – начал я.

– Забудь, – сказала она. – Расслабься.

Затем отвернулась к вольере с игуанами. Они, как всегда, весело скакали за стеклом, словно лягушки. Девушка откусила сэндвич и начала жевать.

– И ты живешь здесь? В зоопарке? – спросил я.

– Да, – ответила она, прожевав, и откусила снова.

– А тебе не… скучно?

– Скучно, конечно.

– Тогда почему ты отсюда не уходишь?

Она посмотрела на меня так, будто не собирается отвечать. Разумеется, ей достаточно было пожать плечами и закрыть глаза; тогда мне по правилам обязательной вежливости пришлось бы оставить ее в покое. Нельзя безнаказанно посягать на индивидуализм.

Однако она все-таки решила ответить, и когда я это понял, то почувствовал признательность – сам не знаю почему.

– Я живу в зоопарке, – сказала она, – потому что нигде не работаю и мне негде жить.

Наверное, я целую минуту смотрел на нее в упор. Потом спросил:

– Почему ты не выключилась?

– Я попробовала. По меньшей мере два желтых прожила в резервации для выключенных. Пока меня не начало тошнить от травы и таблеток.

Конечно, я слышал про траву в резервациях для выключенных: ее выращивает автоматическое оборудование на огромных полях, и считается, что она невероятно сильная. Чего я не слышал, так это чтобы кого-нибудь от нее тошнило.

– Но когда ты включилась обратно… тебе ведь должны были дать работу?

– Я не включалась.

– Ты не…

– Ага.

Она сунула в рот остатки сэндвича и принялась жевать, глядя не на меня, а на клетку с игуанами. Мгновение я ощущал не растерянность, а злость. Безмозглые скачущие игуаны!

И тут же подумал: «Надо о ней сообщить». Но я знал, что не сообщу. О групповом самосожжении я тоже должен был сообщить. Как всякий ответственный гражданин. Но не сообщил. И другие, думаю, тоже. Я вообще не слышал, чтобы кто-нибудь о ком-нибудь сообщал.

Закончив жевать, она снова повернулась ко мне:

– Я просто выбралась из спального корпуса ночью и пришла сюда. Никто не заметил.

– А как же ты живешь? – спросил я.

– Очень просто. – Ее взгляд утратил часть своей пронзительности. – Например, перед зданием есть автомат для продажи сэндвичей. В который вставляешь кредитную карточку. Каждое утро серворобот наполняет его свежими сэндвичами. Придя сюда полжелтого назад, я обнаружила, что робот всегда приносит на пять сэндвичей больше, чем влезает в автомат. Он недоумок, поэтому просто стоит, держа пять лишних сэндвичей. Я их у него забираю. Ими и питаюсь в течение дня. А пью из фонтана.

– И не работаешь?