Пересмешник

В те годы существовала технология, позволявшая скопировать все нейронные проводящие пути, все усвоенные знания взрослого человеческого мозга и перенести в металлический мозг робота. Ее применили только для серии М-9: всех роботов в ней снабдили измененными версиями живого мозга одного и того же человека, гениального и сумрачного инженера по фамилии Пейсли. Ничего этого Споффорт о нем не знал. Информационные единицы и связи, составлявшие мозг Пейсли, записали на магнитные ленты и поместили в хранилище в Кливленде. Что потом сталось с ним самим, неизвестно. Его личность, воображение и знания скопировали на магнитные ленты, когда Пейсли было сорок три года, и дальше его забыли.

Записи отредактировали. Личность вычистили, насколько это было возможно без ущерба для полезных функций. Какие именно функции «полезны», определяли инженеры, наделенные куда меньшим воображением, чем сам Пейсли. Память о прожитом стерли и вместе с нею значительную часть знаний, хотя синтаксис и словарь английского языка на лентах оставили. Даже после редактирования на них сохранялась почти идеальная копия эволюционного чуда: человеческого мозга. Некоторые лишние свойства Пейсли убрать не удалось. Например, умение играть на фортепьяно по-прежнему было на лентах, хотя для его осуществления требовалось тело с руками и пальцами. А к тому времени, как создали тело, играть стало не на чем.

Несмотря на все старания инженеров, на ленты попали обрывки старых снов, желаний, тревог, которые нельзя было вычистить, не повредив остальные функции.

Записи электронно перенесли в серебристый шар диаметром девять дюймов, изготовленный автоматическим оборудованием из тысяч слоев никель-ванадиевого сплава. Шар поместили в голову специально клонированного тела.

Тело это вырастили в стальном резервуаре на бывшем автомобильном заводе в Кливленде. Оно получилось идеальным: высоким, привлекательным и спортивным. То был чернокожий мужчина в расцвете лет, с великолепной мускулатурой, мощными легкими и сердцем, курчавыми черными волосами, ясными глазами, красивыми крупными губами, большими сильными руками.

Некоторые человеческие качества изменили. За четыре года в стальном резервуаре тело достигло физического развития, соответствующего тридцати двум годам; на этом запрограммированный процесс старения остановился. Помимо возможности контролировать свои болевые импульсы, оно получило способность к регенерации – например, могло выращивать новые зубы, а при необходимости и пальцы на руках или ногах. Ему не грозили облысение, близорукость или катаракта, артрит или атеросклероз. Инженеры любили говорить, что значительно усовершенствовали Божье творение; поскольку никто из них в Бога не верил, похвальба звучала нелепо.

Тело Споффорта не имело половых органов. «Чтобы не отвлекаться», – заметил один из инженеров. Мочки обоих ушей были смоляно-черные, чтобы все видели: эта великолепная подделка под человека на самом деле всего лишь робот.

Подобно чудовищу Франкенштейна, он пробудился к активной жизни разрядом электрического тока, вышел из резервуара взрослым и способным говорить, хотя поначалу неразборчиво. В огромном, замусоренном фабричном цеху, лежа на носилках, он огляделся взволнованными темными глазами и почувствовал, как сознание волной накатывает на его новорожденное существо, становится его существом. От силы этого ощущения – ощущения себя в мире – из его горла вырвался сдавленный вопль.

Его назвал Споффортом один из немногих людей, еще умевших читать. Имя и фамилию взяли наугад из старинного кливлендского телефонного справочника: Роберт Споффорт. Он был робот Девятой модели, самый сложный механизм, когда-либо созданный человеческим гением.

В первый год его в порядке обучения отправили коридорным в человеческую школу-интернат. Здесь юное поколение усваивало ценности своего общества: погруженность в себя, приватность, самодостаточность и удовольствие. Именно здесь Споффорт увидел девушку в красном пальто и влюбился.

Всю зиму и раннюю весну она ходила в красном пальто с черным бархатным воротником – черным, как антрацит, как ее волосы на фоне бледной кожи. Она красила губы алой помадой в цвет пальто, и это ей очень шло. В те времена женщины уже почти не красили губы; удивительно, что она вообще где-то добыла помаду. Когда Споффорт впервые ее увидел, ей было почти семнадцать. Его мозг сфотографировал ее сразу и навсегда. Этому снимку предстояло стать главной составляющей тоски, которая весной и в начале того лета глубоко укоренилась в его могучем искусственном существе.

К тому времени, как ему исполнился год, Споффорт усвоил квантовую механику, роботехнику и историю государственных корпораций Северной Америки – все эти знания он получал из аудиовизуальных учебников и от робота-наставника, – но читать он не умел. Не знал он и о человеческой сексуальности, по крайней мере, на сознательном уровне, хотя и ощущал смутное томление в том, что раньше назвали бы его сердцем. Иногда, если Споффорт оставался один в темном помещении, в животе возникал странный трепет. Он постепенно осознавал, что где-то внутри его есть тайная жизнь, жизнь чувств. В первые теплые вечера своего первого лета он начал всерьез этим тяготиться. Идя от одного спального корпуса к другому, Споффорт слышал стрекот кузнечиков в теплом мраке Огайо и ощущал неприятное стеснение в груди. Он трудился изо всех сил, выполняя ту черную работу, в которой состояло его «обучение», но работа эта не занимала мысли, и его все больше охватывала тоска.

Уборщики – роботы Четвертой модели – иногда ломались, а ремонтного оборудования, чтобы устранять мелкие поломки, все время не хватало. На подмену в школе держали нескольких стариков. Одного из них звали Артуром; он носил ботинки на босу ногу, и от него всегда разило синтетическим джином. Сталкиваясь со Споффортом в коридоре или на гравийной дорожке между корпусами, Артур всегда с ним заговаривал, полудружески-полунасмешливо. Однажды в кафетерии, когда Артур подметал пол, а Споффорт выбрасывал окурки из пепельниц, старик внезапно перестал работать, оперся на щетку и сказал: «Боб». Споффорт поднял голову.

– Боб, – сказал Артур. – Ты какой-то смурной. Не знал, что делают смурных роботов.

Споффорт не понял, поддразнивают его или нет, поэтому молча взял стопку пластмассовых пепельниц, наполненных окурками сигарет с марихуаной, и двинулся к мусорному баку. Учащиеся недавно закончили завтракать и ушли на телевизионную лекцию по йоге.

– Никогда раньше не видел грустного робота, – продолжал старик. – Это ты из-за черных ушей такой?

– Я робот Девятой модели, – с вызовом отвечал Споффорт. Он был еще очень молод и в разговорах с людьми часто смущался.

– Девятой! – повторил Артур. – Это ж сильно много, да? Анди, который этой школой командует, всего лишь Семерка.

– Анди? – переспросил Споффорт, держа стопку пепельниц.

– Да. Андроид. Так мы называли эти… этих… вас, короче, когда я был маленьким. Вас тогда меньше было. И не такие умные.

– Тебе это неприятно? Что я умный?

– Да не, ты чего! Люди такие тупые стали, что прям плачь. – Старик отвел глаза, шаркнул по полу щеткой. – Хорошо хоть кто-то умный есть. – Он снова перестал мести и обвел рукой пустое помещение, словно ученики все еще здесь. – Не хотел бы я, чтобы эти неграмотные тупицы, как отсюда выйдут, стали всем заправлять. – На его морщинистом лице отразилось презрение. – Слизняки безмозглые. Мерзопакость. Лучше б их уложили в кому и кормили таблетками.

Споффорт промолчал. Что-то тянуло его к старику – некое ощущение родства. Однако он не понимал ненависти к ученикам.

Сам Споффорт не испытывал к ним никаких осознанных чувств. Они с пустыми глазами, молчаливыми группками, медленно перемещались из класса в класс, или сидели поодиночке в комнатах приватности, или смотрели на огромных, во всю стену, телевизорах абстрактные изображения и слушали бессмысленную гипнотическую музыку из репродукторов. Однако перед его глазами почти все время стоял образ одной ученицы: девушки в красном пальто. Она носила это древнее пальто всю зиму и сейчас по-прежнему надевала его холодными вечерами. Что-то в лице отличало ее от остальных: какая-то тщеславная самовлюбленность и в то же время кокетство. Им всем говорили вырабатывать «индивидуальность», но все они выглядели и вели себя одинаково, у всех были тихие голоса и ничего не выражающие лица. Она качала бедрами при ходьбе и порой громко смеялась, когда остальные молчали, погруженные в себя. Кожа у нее была белая, как молоко, волосы черные как смоль.