Бомба в голове

Виталий не понял, к чему он клонит:

– Почему же, интересно знать?

– Потому что на самом деле никакого творчества там нет. Веками происходит усовершенствование форм практической деятельности человека, уменьшение затрат на неё собственной людской энергии, то есть, по сути, получение знаний для возведения на пьедестал основной сущности разумного существа – его лени. Ну, и уж как попутное следствие – возможность прибрать к рукам управление этой ленью повсеместно, чтобы получать с того дивиденды. Практически все достижения цивилизаций – изобретение колеса, открытие электричества, атомной энергии – вытекает из запросов времени, а не благодаря творческому экстазу отдельных индивидуумов. Наука – это не самодеятельность, это ремесло. Настоящему профессионалу вдохновение не надобно.

– Не согласен с вами.

Виталий испугался, что доктор говорит всерьёз. Надуманность подобных суждений как-то неприятно задела его, поскольку вдаваться в отвлечённые дискуссии он не хотел, а как ответить просто и коротко – не знал.

– Если бы человечество развивалось без эмоциональных стрессов, было бы скучно жить, – как-то безразлично заявил он. – Человек всё-таки чувствующее существо. Для чего тогда нужны чувства?

– Для разума. Одно другое дополняет. Это комплексная гармоничная пара качеств, призванных не противоречить друг другу, а дополнять. Когда особо выпирает одно или другое, человека можно считать нездоровым.

– Любовь – это тоже болезнь?

– Безусловно.

– Упорство, страсть, одержимость? На этих качествах держится мир.

– Глубокое заблуждение. Мир держится на правилах. С помощью того, что вы перечислили, пытаются периодически его изменить, но он всё равно возвращается в прежнюю колею. Ибо человек в этом мире букашка, ему тут ничего не принадлежит, а свои страсти или творческие потуги, которые для многих давно уже потугами не являются, люди используют лишь для удовлетворения собственных амбиций.

– Какая-то средневековая философия, – Виталий решил всё-таки вступить с Захаровым в спор. – Если бы не требовалось прилагать усилия… Если посадить человека в тепличные условия, он перестанет писать музыку и изобретать.

– Вы в этом уверены?

– Уверен. Сначала он перестанет писать хорошую музыку и усовершенствовать свои приборы, а потом перестанет писать её вообще и про науку забудет начисто. В тепличных условиях устраняется дух соревновательности. Чтобы работать качественно, нужны неравные условия, нужны страх, зависть, борьба за выживание.

– Однако тогда он будет вынужден нарушать негласный моральный кодекс. В том и есть несовершенство нашего мира. На самом деле не надо быть одержимым, надо жить по правилам – и все будут счастливы.

– И любовь не нужна?

– Она будет другой.

– Так, может, в правилах всё и дело? Раз до сих пор их не придумали такими, чтобы они устраивали всех, то, возможно, таких и не существует?

– Может быть… – Доктор принял ту фривольную позу, которая означала, что он увлёкся разговором или в данном случае увлёк им сам себя. – Мне кажется, время от времени некоторые физики-экспериментаторы стоят на пороге глобальных открытий, тех, которые доказывают влияние человеческих чувств на окружающую их материальную основу. А такие возможности явились бы для человека просто губительными… Философы открыть ничего не могут, они только болтают. А вот физики способны воспроизвести в пространстве-времени такие туннели, через которые полетит не только материя, но и мысль, эмоции, а с ними и вся человеческая гнусность, потому что её в нас гораздо больше, чем нам кажется, и она-то уж точно полетит. И если такому экспериментатору, который понял, чего он достиг, представится возможность первому воспользоваться своим открытием, как вы думаете, он удержится от подобного соблазна?

– Наверное, нет.

– Вот и я так думаю. И тогда, возможно, то, что мы принимаем за психическое расстройство, есть явление совсем иного толка.

– Это вы о Канетелине речь ведёте?

– О нём самом. Мне кажется, его нынешний кризис непосредственно связан с его научной деятельностью. У них в центре серьёзная экспериментальная база и причины расстройства его психики, возможно, лежат не в нём самом, а частично или полностью являются привнесёнными, связанными с каким-то внешним воздействием.

«А он хитрец, этот врачеватель душ человеческих, – подумал Виталий. – Настоящий пройдоха. Запудривает мозги своей странной философией, приглашает к дискуссии, а ведь тоже пытается что-то выведать, наверняка не без этого. Боже мой, кругом одни мошенники, куда ни сунься! Все только и мечтают, как бы оставить тебя в дураках и на этом ещё заработать или хотя бы выглядеть на твоём фоне куда привлекательней, чем есть на самом деле».

– Скажите, его помешательство не может быть результатом воздействия какого-нибудь химического препарата? – Виталий вдруг вспомнил, о чём хотел спросить доктора с самого начала.

– Не похоже. Я обследовал его всесторонне и ничего подозрительного не обнаружил.

– Стало быть, человек потерял умственные способности, скажем так, потом стал возвращаться к жизни, но слишком быстро, и для вас его история болезни – необычайный случай?

– В какой-то мере – да.

Виталий уже хотел было поосновательней насесть на доктора с расспросами, поскольку тот, похоже, высказался и добавить ничего более не собирался. Он уже готов был открыть рот, чтобы представить теперь свою точку зрения на домыслы психиатра, додумавшегося до того, что в его руки попал учёный гений, но дверь вдруг резко распахнулась.

Шагов снаружи слышно не было, из-за чего это явилось для Виталия неожиданностью. Двое санитаров ввели в помещение тщедушного, ничего не соображающего мужчину – в серой пижаме, мелко шаркающего тапками по полу и тупо смотрящего вниз перед собой. Один держал больного под руку.

– Ефим, я надеялся, что он придёт сюда без посторонней помощи, – укоризненно заметил доктор.

– Он и пошёл самостоятельно, только в другую сторону, – пробурчал в ответ санитар.

– Ларий Капитонович, у нас к вам несколько вопросов, это не займёт много времени. – Доктор подошёл к пациенту вплотную, доверительно заглянув ему в глаза, будто разговаривал с ребёнком. – Это Виталий Сукристов, журналист, который год назад брал у вас интервью. Вы его помните?

Если бы он начал отнекиваться, можно было бы сослаться на последствия его психического расстройства, так было задумано Виталием с самого начала. Но Канетелин, похоже, не просто имел провалы в памяти, но и вообще был не в состоянии оценить ситуацию и дать более-менее вразумительный ответ. Глядя на худое бледное лицо больного, его бестолково вытаращенные глаза, Виталий понял, что приехал сюда напрасно.

«Похоже, толку от него не будет никакого. Если Захаров заметил в его поведении сдвиги, что же он представлял из себя до этого?»

Отдельные лицевые мышцы пациента будто застыли в судороге, значительно исказив его нормальный облик. Лицо не отражало полное безразличие, но было затянуто таким туманом, что получить от больного сколько-нибудь значимую информацию представлялось делом совершенно безнадёжным. Тонкие пальцы, сжатые в хилый кулачок, продолжали болезненно трястись, отчего и вся рука его ходила ходуном. Другой он поддерживал равновесие, постоянно опираясь на какое-нибудь подходящее основание. В данный момент он продолжал держаться за своего провожатого, обхватив его руку с большой охотой, ни на йоту не заинтересовавшись предложением удовлетворить любопытство посторонних. Он никак не реагировал на доброжелательный тон обращений и, казалось, вообще не понимал, о чём его спрашивают, повинуясь лишь лёгкому нажиму, жестам или наглядному примеру визави, демонстрирующему, что надо делать.

– Пусть вас не смущает немного безнадёжный вид нашего клиента, – обратился доктор к Виталию. – Это сказываются психологические нагрузки, накопившаяся за последнее время усталость. Когда он входит в тему и начинает говорить, то моментально преображается. Вот увидите. Ларий Капитонович, – он повернулся к Канетелину, – вы же не дадите нашему гостю подумать, что не способны выразить никакой мысли?