Место для года

Месть гнала его вперед. Он знал, что обязан исполнить за невоевавшего отца священный закон войны: умирая – убивать!

Да, закон войны. Безымянников давно уже смирился с тем, что продолжает мерить все ее меркой. Он сложил руки перед судьбой своего поколения, зная, что смолоду искривленное дерево никогда уже не выпрямится. И война немым проклятием будет тяготеть над ним всю оставшуюся жизнь, даже если удастся кое-что забыть.

Всю оставшуюся жизнь…– злобно повторял Безымянников, проваливаясь наконец в неровный сон.

–

После приземления он долго не поднимался с кресла. Ожидал, чтобы успели отойти подальше другие пассажиры. Он опасался увидеть слишком близко от себя тех двух поганых проституток и не выдержать, совершить что-либо, могущее нарушить и без того судорожный ход событий.

Ему некуда было позвонить о прибытии: отец и оставшаяся незамужней бестолковая его сестра два года назад переехали на другую квартиру из-за капитального ремонта, и телефона там все еще не имелось. Безымянников быстро миновал холл и, не связанный багажом, сразу вышел на привокзальную площадь.

Площадь блестела, густо залитая грязью, и напоминала огромную – на четыре конфорки – сковороду, с которой только что выгребли гуляш, оставив мутную подливу вперемешку с какими-то подгорелыми ошметьями. Грязь была везде: на тротуаре, на мостовой, и на хилом газоне, на бортах машин и автобусов, и, кажется, даже в самом промозглом воздухе. Все в этом большом и неуютном городе было наполнено гадостной, осенне-весенней жидкой слякотью. Низкое небо слоилось тоннами дождевого свинца, словно над городом барражировала гроза, копя мощь, но не имея сил разродиться. Из грязной земли торчали ободранные, голые черные деревья – там, когда затихали самолеты, мерзко перекликалось воронье. И душу выворачивало наизнанку от тягостного предчувствия какой-то еще большей безысходности.

Безымянников не любил этот город. За вязкую грязь, зимой и летом покрывающую тротуары. За суету и фальшивую важность всего происходящего. Не любил, сколько помнил себя, хотя родился и вырос под этим тяжелым небом. И когда перед распределением в военном училище выяснилось, что на весь курс выделено три городских места, куда претендуют четыре полковничьих и один генеральский сын, он почувствовал непонятное облегчение. Привинтил две звездочки на погоны и с ясной душой отбыл в далекий уральский гарнизон, Жил некоторое время в офицерском общежитии – подумать только, в том провинциальном городишке войсковая часть имела неплохо устроенный быт, так что не нужно было снимать чужие углы! Потом женился – отнюдь не из-за жилплощади, а просто на хорошей       девушке. И лишь судьба сделала так, что у девушки оказалось жилье. И он почувствовал, как душа его быстро и крепко прирастает этому маленькому спокойному городку.

И когда уже потом, вернувшись оттуда и выйдя на пенсию, имея возможность перебраться с семьей к отцу, он этим не воспользовался. Ему не хотелось возвращаться в родной город. Потому, что там жило слишком много старых друзей и он был бы не свободен от прошлого. И Безымянников решил навсегда остаться там, где начал и закончил офицерскую службу – и жена, кажется, его поняла…

…Аэропортовский экспресс лениво вырулил на скользкое от грязи шоссе и поехал в город. Безымянников сидел у окна, привалившись к стеклу седым виском. Оно было грязным и едва пропускало очертания внешнего мира.

Он почувствовал, как его охватывает пронзительная тоска. Впрочем нет – тоска тлела давно. Но сейчас, в этом автобусе, который расплескивал грязную жижу на пути в придавленный небом город, она жгла, причиняя совершенно физическую боль. От нее имелось единственное средство. Которое, все еще нетронутое, плескалось во фляге.

И чем дальше он ехал, тем острее понимал, что для спасения должен напиться. Вдрызг, до рвоты, до озверения, до тумана в глазах. Напиться – и рыдать, и проклинать, рвать на себе волосы и биться головой об стенку… Ибо лишь так можно было унять черную злобу, что бушевала в нем, сжигая остатки сил.

Одной фляжки для этого не хватало. Она подарит лишь короткий вздох. Для полного облегчения требовалось еще. Безымянников нахмурился. После похорон на поминках, конечно, должна быть водка. Только будет ли?.. Он слишком хорошо знал свою сестру и непьющих отцовских друзей, чтобы надеяться, что у них окажется больше семидесяти граммов на человека.

Поэтому, когда автобус остановился у городского аэровокзала, Безымянников не поехал сразу к сестре. Он сверился с часами – было около двух. Вынос тела назначался на четыре, и он прикинул, что время есть.

И решил пройтись по центру, чтоб купить водки самому.

Едва он вышел, как внутри шевельнулось нехорошее предчувствие. Он подумал, что совершает непоправимую ошибку. Но при этом оставалась уверенность, что ошибка принесет меньше вреда, чем если бы он отправился к сестре, не позаботившись о выпивке. В том, что будет плохо и так и сяк, сомнений не имелось.

Он не был в городе давно. Пожалуй, еще с довоенных времен. Но все-таки сохранил ориентацию. И пошел туда, где, по воспоминаниям, можно было разжиться водкой.

Безымянников знал, что во всей великой стране водка сейчас в дефиците. В их городе ее не было до тех пор, пока не ввели талоны – и параллельно открыли коммерческие магазины, где она стоила в четыре раза дороже. Они с женой имели право купить каждый месяц четыре бутылки водки и две вина. Безымянников брал коньяк, который не пользовался спросом из-за более высокой, чем у водки, цены; иногда ему удавалось обменять и винные талоны. Пяти бутылок коньяка в месяц ему в общем-то хватало. Во всяком случае, пока.

Он не знал, какая система действует здесь. Но рассчитывал, что дело должно обстоять лучше, чем в провинции.

Однако он шел от квартала к кварталу – и ничего не находил. Большинства прежних винных магазинов не существовало. В уцелевших на голых стеллажах пузырилась минеральная вода.

Да и вообще город разительно изменился. Стал как-то ниже и грязнее. Или виной были слишком яркие магазинные вывески? Или пустые витрины, за которыми, судя по всему, было нечего продавать? Правда, по пути попалось несколько магазинов, где для украшения стояли свежие цветы в дорогих вазах и обнаженные женщины, вырезанные из картона в полный рост, где сквозь окна было видно, что внутри всего полно. Магазины были коммерческими, и ему, вместе с зарплатой и пенсией, туда не стоило даже заходить.

Безымянников испытывал злобное желание проутюжить этот город на бронетранспортере. По главному проспекту, по осевой линии, стреляя сизым дымом. Нестись, видя мир сквозь смотровую щель. И громить все налево и направо. Бить зеркальные витрины, крушить черепа, давить и насиловать всех этих, выставленных напоказ продажных женщин…

Ярость клокотала у горла, грозясь плеснуть наружу.

Он понял, что здесь ничего не найдет, решил отказаться от своих намерений и ехать к сестре.

Около метро он все-таки не удержался. Спустился в платный туалет, отдал деньги мордатому холую, сидевшему под вывеской «Участники ВОВ – бесплатно!». Вошел в подземный       зал, заперся в самой дальней кабинке. Ненавидя себя, вытащил из-за пазуху теплую флягу. Медленно отвернул крышку. Еще медленнее поднес горлышко к губам.

Теплый коньячный дух ласково щекотал ноздри, обещая мгновенное утешение. Можно было коснуться фляги губами. И зажмуриться, и поглощать огненную жидкость. Вбирать ее в себя, ощущая, как жгучими струйками течет она по горлу и проливается в самую душу, мгновенно изменяя окружающий мир…

Нет. Безымянников задержал руку на весу. Нельзя. Раз ничего иного достать не удалось, значит этот запас нужно беречь на потом. Он спрятал коньяк обратно, вышел из туалета и отправился на метро.

Цель была уже близка. Автобус катил по широкому, ведущему к городской окраине проспекту. И где-то уже недалеко, как выяснилось, лежала нужная ему улица. Безымянников ехал на задней площадке, тупо глядя по сторонам. И вздрогнул, увидев большой универсам.