Страница 27 из 29
Церковь осталась такой, какой он ее помнил. Небольшая, скорее квадрат, чем прямоугольник, побеленные стены и три потолка с ребристыми сводами – простое обрамление для великолепия дубового иконостаса с резными библейскими сценами и высокими иконами, изысканно выписанные лица позолочены, венцы и облачения из серебра. Один из них, святой Деметрий, волновал Григория еще мальчишкой – солдат-мученик, сжимающий большой, в драгоценных камнях меч. Григорий видел его благородным рыцарем, и в один из дней, пытаясь получить благословение своей любви, он засунул кусочек бумаги, где его имя соединялось с именем Софии, в узкую щель между иконой и иконостасом.
Шла литургия. Под песнопения мужских голосов верующие подходили к алтарю, опускались на колени и получали облатку и вино, которые священник доставал из-за алтаря. Небольшое пространство было переполнено, и Григорий не думал, что София узнает его, – так сильно он ушел от воина города, которого она в последний раз видела семь лет назад. Он не участвовал в этом таинстве с той последней – и единственной – битвы, в которой сражался за этот город, со дня его позора. Но непроизвольно перекрестился, склонил голову, убаюканный гармониями полузабытых молитв.
Возможно, его вымотало долгое бдение под ее окном. Но когда он вздрогнул и поднял голову, толпа уже рассеялась, а София исчезла.
Григорий растолкал замешкавшихся в дверях, побежал к арке, выскочил на площадь. Проблеск зеленого завернул за угол, не тот, откуда они пришли. Другой. Ведущий к Золотому Рогу, куда они шли семь лет назад. Григорий побежал. Один поворот, другой… и он потерял ее! Пробежал еще один перекресток – там было пусто, только улицы с полуразрушенными домами, дверные проемы и осыпавшиеся стены. Выругавшись, Григорий выбрал улицу, ведущую прямо, ту, по которой они когда-то шли. Он сделал три шага, миновал первый портик и услышал голос из теней:
– Григорий…
Он резко обернулся. Мысли сорвались лавиной. Наказание, назначенное за разоблачение, бросило руку к кинжалу, а мысли – к побегу. Но он потерялся в воспоминаниях, и из них пришел голос, тихо произнесший его имя.
– София…
Сзади послышались другие голоса. Протянувшаяся рука втащила его в темноту.
Время исчезло. Он снова был юношей, прижимался к своей величайшей страсти. И он же был самим собой, и та, на кого он смотрел, была не девушкой, а женщиной, со следами забот вокруг глаз.
– София, я…
– Шшш…
Палец на его губах, когда голоса стали громче. Двое мужчин, идут по переулку. Один заметил их и вскрикнул: «Эй, что вы там делаете?»
Если его разоблачат – смерть. Григорий собрался обернуться, напрячься, готовиться сражаться или бежать. Но София быстро удержала его, высунулась из-за его плеча и заговорила:
– Муж в море уходит. Оставь нас в покое, лады?
Она говорила, как рыбачка из гавани. Мужчины рассмеялись, один поклонился, и они пошли прочь; эхо скабрезных намеков звучало на брусчатке, пока не исчезло за углом.
– Григорий, – повторила София уже другим тоном, в нем слышалось удивление. – Как…
Мужчина отступил, припоминая – этот переулок соединял две площади.
– Не здесь, – сказал он. – Пойдем.
София не замешкалась, вышла из дверного проема. Теперь он вел ее – по круто уходящей вниз улице, через площадь, в переулок, который изгибался к кромке воды. Дом рухнул, на пути торчали обломки, и Григорий остановился, взял ее за руку и помог перебраться. Они прошли пустой клочок земли, и он отыскал щель между двух стен, которую нашел много лет назад. Башня стояла стражем береговой линии, но внутри никого не было, и засовы на калитке легко поддались, несмотря на ржавчину. Григорий провел ее внутрь, на каменную плиту, к солнечному свету, который пробивался сквозь прорехи в облаках.
София огляделась.
– Но это же…
– Да. Я не смог придумать другого места. – Он указал мимо нее. – Если ты предпочитаешь…
– Нет, – выпалила она, не дойдя до двери, поежилась. – Здесь холоднее, чем… чем раньше.
Григорий потянулся к шее, расстегнул плащ.
– Возьми, – сказал он и накинул плащ ей на плечи.
– Спасибо.
Молчание, взгляды. Так много нужно было сказать, и ни один из них не мог сосредоточиться на чем-то одном… Потом оба заговорили.
– Я думала, ты…
– Ты совсем не изменилась…
Оба снова замолчали. Потом София увидела, как он набирает в грудь воздух, и успела первой:
– Я думала – мы все думали, – что ты мертв.
– Мы?
Слово несло груз. Но София не подобрала его.
– Твоя мать. И я. Она… она…
– Знаю. Я не знал, пока не вернулся.
Он отвел взгляд, посмотрел вдаль. Там, за открытой водой, призрачная в дымке дождя, поднималась к своей самой высокой точке, Башне Христа, генуэзская колония Галата.
– Она хорошо умерла?
– Наверное… Наверное, да. Она стала монахиней, умерла в монастыре. Во сне, так мне говорили.
– Монахиней?
Обычный путь вдовы, уйти от жизни в молитвы и размышления. Но у его матери всегда был хриплый смех. И Григорий не мог представить его замкнутым в келье.
– И она приняла обеты после слухов о моей смерти? Или после известия о моем предательстве?
София вздрогнула от его тона.
– Она не верила… ни один из нас не верил. А когда Феон вернулся и сказал, что были сомнения…
– Феон! – выкрикнул он имя, оборвав ее. – Мой любимый брат. Мой… запоздавший брат.
Ненависть, которую он почувствовал в дверях, вспыхнула с новой силой; ему пришлось отвернуться от Софии, ощущая отсутствие собственного носа с той же ясностью, с которой он видел ее нос.
Она шагнула к нему, взяла его за руку:
– Никто, знавший тебя, не верил, что турецкое золото в твоих сумках было платой за предательство.
Григорий обернулся к ней, выплевывая слова:
– Ну, солдаты, которые нашли его, поверили. Им хотелось поверить, что Гексамилион, шестимильная неприступная стена, пала всего за шесть дней от предательства. Не от турецких пушек. Не из-за чьей-то небрежности с калиткой. А монеты, которые достались мне во время контратаки на турецкий лагерь, подтвердили их веру. И полевой суд вынес приговор. А мой брат… мой любящий брат пришел как раз вовремя, чтобы удержать их от второй части приговора. – Он дико расхохотался. – О, мы оба знаем, как он убедителен, верно? Он просил о моей жизни – и победил. Смягчил мое наказание. Отправил меня в мир без имени. Без…
Григорий закашлялся, умолк. На мгновение он оказался не здесь, а в том времени и месте, которое видел теперь только во сне. Провалился в ту минуту, когда с него содрали шлем, схватили за руки и зажали лицо, чтобы он не смог уклониться от ножа мясника. Ему не была дарована тьма забвения – ни тогда, ни с тех пор. Только чистая боль, которая временами приходила и после, хотя болеть уже было нечему. Как будто зазубренное лезвие так и не перестало двигаться, топя Григория в собственной крови, разрывая хрящи, отрезая нос…
София придвинулась ближе, снова взяла его за руку:
– Феон сказал, что, если б Константин… если б наш будущий император был здоров и не лежал на корабле в горячке, он тоже пришел бы, остановил…
– Что ж, он тоже опоздал бы, – резко ответил Григорий, вырывая руку. – Ибо я уже был изуродован. И никакие мольбы не вернули бы мне мой нос. Или мое имя. Мой город. Мою мать. – Он трясся, голос его взлетал все выше. – Или тебя.
Вот оно, высказанное, почему-то худшее из всех обвинений. С того момента, как София поняла – он не призрак, она знала, что ей придется на это ответить.
– Григорий, у меня не было выбора. Ты должен это понимать. Соглашение, заключенное между нашими семьями, подписанный контракт…
– А как же наше соглашение? – взревел он. – Наш контракт? – Развел руки. – Запечатанный здесь, на этом камне. Обеты, данные Богу, связанные нашими телами…
София отвернулась, но Григорий встал перед ней, держа ее за руки, ища ее взгляда, который метался по сторонам.
– Знает ли он об этом обете, твой муж, мой запоздавший брат?