События и судьбы

Тихую благополучную жизнь села нарушили революционные события. Малообразованные крестьяне, получившие власть, не имея опыта управления, растерялись и предложили возглавить сельсовет отцу Леониду. Он и раньше, защищая интересы крестьян, писал за них прошения в губернское управление и не без успеха. Поэтому его авторитет был велик. Но вскоре, не сумев преодолеть тупость чиновников новой власти, вернулся в церковь. Поводом послужил один трагический случай. При продразверстке у крестьян изымали «лишний хлеб». Один крестьянин, естественно, часть своего хлеба припрятал для питания семьи и на будущий сев. Но когда приехавший продотряд во главе с молодым энергичным командиром (в будущем прославленным маршалом) нашел и стал отбирать и этот хлеб, многодетный мужик оказал сопротивление. Его, невзирая на слезы семьи и протесты отца Леонида, вывели на берег реки Моломы и публично расстреляли. В ту зиму только в этой семье из девяти человек от голода и болезней умерло пятеро.1

В конце 20-х годов начались жестокие репрессии на священнослужителей. Отец Леонид был арестован и сослан в каторжные работы на Печорскую железную дорогу, где погиб от непосильного труда и болезни. В Костромской тюрьме от голода и холода умер его отец репрессированный священник – Иван Николаевич.

Дом отобрали, детей выгнали из школы, и семья осталась без средств к существованию. Некоторое время все вместе со стариками родителями жили в тесной холодной церковной сторожке. Вера Евгеньевна, предвидя катастрофу, разослала детей и стариков по родне в Вологду, Кострому, Вохму. Две дочери 15 лет и 5 лет отправились пешком за 240 км с обозом стеклотары в Вятку, где их на первых порах приютили дальние родственники. Скоро Веру Евгеньевну арестовали и выслали на поселение в Сибирь.

В церкви прекрасные росписи стен уничтожили, а само здание церкви было использовано под мастерские, загажено, а потом заброшено. Памятники у церкви выбросили, некрополь сравняли с землей и на его месте сделали площадку для танцев.

После 10 лет кошмара ссылки Вера Евгеньевна вернулась, пыталась найти и вернуть часть имущества, но дома уже не было. В их доме власти сделали контору, а после очередной разгульной пьянки конторщиков, дом сгорел. Имущество растащили соседи. Жила Вера Евгеньевна теперь попеременно у родственников и детей, ставших уже взрослыми.

Сколько бед пришлось перенесть этой маленькой, худенькой и слабой на вид женщине, но она не очерствела, и не озлобилась душой. Она продолжила учить детей грамоте, доброте, скромности, терпению, состраданию и прививать уважение к православной вере. Где смогла, окрестила внуков. Похоронили Веру Евгеньевну на старинном кладбище в Ярославле. О ней осталась добрая память.

3. Ночью

Алик проснулся ночью от щемящего чувства голода. Он перебрался через спящую мать и пошел сначала в туалет, а потом на кухню в надежде найти что-нибудь съестное. Но ничего не нашёл. Тогда он стал выскребать и вылизывать сковородку, на которой соседи вечером жарили картошку и оставили немытой. Мать застала его за этим занятием и, достав из шкафчика, дала ему половину соевой конфетки и забрала спать.

Старшие дети Зина и Валерик спали спокойно. Поправив на них сползающее одеяло, она улеглась сама. Алик уткнулся в теплый бочок матери, скоро уснул, выпустив на подушку слюнку. Глянула на часы – 3 часа 20 минут. Некоторое время она лежала неподвижно, боясь разбудить сына, потом, осторожно потянулась и расправила свое уставшее за день тело.

Она работала уборщицей в обкоме профсоюзов, получала немного, но могла сводить концы с концами. Платили пособие на детей и за убитого в первые дни войны мужа. Изредка многодетным семьям давали кое-что из продуктов и одежды от американской помощи по ленд-лизу. Она подумала, что картошка кончилась, но мука осталась ещё на пару недель и до получки – хватит. Утром она сварит «завариху». Скоро весна. Вспомнила, как прошлой весной она с Колей и детьми ходила за реку собирать песты и луговой лук. Ничего, доживем до весны – пойдем снова. Только вот Коли не будет с нами никогда. Она тяжело вздохнула. Подкатил ком к горлу, и навернулись слёзы. Будь проклята эта война, но надо жить. Скоро сон сморил её.

4. Так сложилась жизнь

Маленького белобрысого вихрастого мальчишку родные почему-то звали Тохей. Ранняя юность Тохея пришлась на революционные годы, и он запомнил их неразбериху, разруху и голод. Мать, кроме домашнего хозяйства и воспитания двоих детей, занималась шитьем на дому. Малыш крутился у ног матери и любил наблюдать, как ловко в её тонких пальцах блестящие ножницы, приятно похрустывая, режут выкройки из старых газет, как мать наматывает шпулю и заправляет её в челнок швейной машины «Зингер», как затем продевает нитку сквозь различные отверстия и начинает шить. Ему нравилось быстро вращающееся колесо машины и даже её стук.

Отец его был квалифицированный медник-жестянщик и работал на заводе. А поскольку денег хронически не хватало, то он тоже подрабатывал дома ремонтом разной хозяйственной утвари. Тохей с восторгом смотрел на работу отца, который иногда разрешал ему подсобить и поддержать какую-нибудь жестянку или инструмент. От отца пахло металлом, керосином и канифолью, и этот запах Тохею нравился. Клиентура у родителей была небогатая, платили немного и порой натурой. Но люди всегда ценили истинное мастерство, уважали отца и мать, при встрече на улице приветливо улыбались и первыми здоровались. Это не ускользнуло от внимательного малыша и наполняло его душу гордостью.

По окончанию школы у него развивалось сразу несколько увлечений: рисование, радиодело, музыка, спорт, кино, охота и рыбалка. Его хвалили художники за вполне профессиональные картины маслом. Радиодело он изучил сам по журналам «Радио», мастерил радиоприемники, настраивая их по слуху – без приборов.

В футбол играл за лучшую городскую команду тех лет – «Урожай». Музыка была больше для души, любил слушать популярные мелодии из оперетт и сам играл в самодеятельном оркестре на трубе и струнных. Кино же стало его профессией. Он в совершенстве овладел современной киноаппаратурой, учился заочно в Ленинградском кинотехникуме и работал киномехаником в городских кинотеатрах. И звали юношу уже уважительно Анатолий Дмитриевич.

Ему было 30 лет, когда грянула война. Вместе с другими вятскими мужиками он держал оборону на Ленинградском фронте. В ноябре был ранен и вернулся домой с покалеченной правой рукой. Пальцы не слушались. Пришлось оставить любимое дело и стать чиновником. Характер его и раньше непростой, для многих казался теперь просто невыносимым. Суровый и жёсткий, он не терпел непрофессионализма в работе, лжи и корысти. Домашних удивляла его тихая ненависть к партократам, которая порой сквозила в его язвительных замечаниях. Тому были, видимо, причины, непонятные для близких и не безопасные, поэтому родные помалкивали. О войне он рассказывал мало: «В первые месяцы войны немец сытый и хорошо вооруженный наступал. Многие тогда погибли. С одной винтовкой на двоих, да по две обоймы патронов на брата, попробуй повоюй». После очередного минометного обстрела его, истекающего кровью, нашел с собакой свой вятский санитар и помог добраться до медсанбата. Санитара он не запомнил, а вот к собакам сохранил теплое чувство благодарности. Для бездомной псины у него в кармане часто находился кусок хлеба, сахарок или косточка. Военные заслуги его отметили уже после войны, и в день победы он, также как другие фронтовики, пристегивал на пиджак орденские планки. Он любил слушать духовой оркестр и смотреть по TV военный парад с Красной площади. Но его раздражала излишняя шумиха: «Развели шоумены вакханалию. Помолчать время, подумать, да поплакать. Ведь более 20 миллионов погибло. Какой кровью далась эта победа». Резко отрицательно относился он к переименованию имен города и улиц в честь партийных и государственных деятелей и к разрушению храмов. Упорно продолжал называть улицы по старому: Никитская, Пятницкая, Казанская Спасская.