В промежутках между

Между тем

С каждым днем желаний и возможностей для разврата и оргий все меньше, а ту дозу алкоголизма, автомобилизма и рыбацкого пребывания, которую я мог принять раньше, теперь уже не потяну. И приходится просто заниматься делом.

Когда-то, во время моей молодости, была четкая актерская градация. Меня иногда спрашивают: «Почему вы так мало снимались в кино?» Потому что в советские времена амплуа существовало как социально-типажный подбор: рабочий, колхозница, светлый герой-неврастеник, физики и лирики и обязательно какая-нибудь гнида – или шпион, или растлитель – вот это я. Каждый знал свое место. Из-за этого драматически складывались судьбы многих актеров. Например, Григория Шпигеля, Лаврентия Масохи, Юрия Лаврова (замечательного киевского актера, папы Кирилла Лаврова). Они играли всевозможных вредителей. Актер в зрительском восприятии настолько сочленялся с образом, что сыграть, допустим, короля Лира или Ленина он не мог, потому что недавно взорвал очередную шахту. Сейчас другое: накачанные бицепсы, засунутые во все дыры тела пистолеты, умение с четырех рук и ног отстреливаться. Иногда все это сдабривается спермой.

Создается масса сериалов об ушедших личностях, начиная с царей и кончая великими бандитами. Например, в сериале по роману «Таинственная страсть» Васи Аксенова милые девочки и мальчики из последних сил пытаются изобразить Высоцкого, Фурцеву, Гурченко. Это ужасно, потому что все равно вранье, все равно неправда (вранье и неправда – разные вещи). И вообще не нужно играть Высоцкого, Качалова или Смоктуновского. Нужно играть Чацкого, Мефистофеля и Отелло, а Качаловыми и Смоктуновскими надо стараться стать.

Есть артисты, которые постоянно ожидают провала, особенно если не уверены в выбранном материале. Провал – это вопрос щепетильно-субъективный. Репетиция прошла не так, ехидные взгляды коллег, отрицательные отклики прессы – и все это суммарно дает глобальный мандраж. Но существуют и счастливые люди, которые от себя это отталкивают и все время на что-то надеются. У Шварца в «Обыкновенном чуде» есть фраза: «Когда при нем душили его любимую жену, он стоял возле да уговаривал: “Потерпи, может быть, все обойдется!”» Я скорее из категории этих людей: вялый оптимист. «Все еще обойдется». Это, конечно, удобная позиция, но, насколько она выигрышная, не знаю.

Ремесло – не катастрофа. Главное – азарт и органика, если не гений. В каком-то провинциальном театре – репетиция. Сидит режиссер, а рядом спит его собака. После того как он говорит: «Репетиция окончена» – собака просыпается и встает. Это артисты театра заговорили по-человечески.

Вообще, актерская профессия предполагает животное начало. На сцене нельзя переиграть ребенка, кошку и собаку – они органичны, наивны и искренни. Великий режиссер Питер Брук, кажется, двоюродный брат Валентина Николаевича Плучека, как-то приехал в Москву. Плучек тогда выпускал спектакль «Ревизор», и Питер захотел прийти на репетицию. Волнение у всех было страшное.

Брук пришел на генеральный прогон. Замечательное оформление Валерия Левенталя, тревожная музыка Олега Каравайчука. Когда в первой сцене выбегал Папанов-городничий с репликой «К нам едет ревизор», все кулисы и падуги на сцене под тревожную музыку перекашивались.

Наш милейший помощник режиссера Верочка, сердобольная дама, постоянно подбирала бродячих брошенных кошек и тащила их в театр. Во время создания «Ревизора» она как раз принесла очередную кошку и в бутафорском цеху соорудила для нее вольерчик. Как назло, перед приездом Брука кошка родила. Причем неизвестно от кого. Котов в театре не было. Очевидно, от кого-то из артистов.

Идет прогон спектакля. Брук в зале. Выбегает Папанов: «К нам едет ревизор». Зазвучала тревожная музыка, испуганная кошка выпрыгнула из вольера, выскочила на сцену, вцепилась в падугу, сорвалась, потом вцепилась в кулису, та раскачалась, и молодая мать с визгом умчалась за кулисы.

Завершилась репетиция. Помреж Вера уже собирала вещички и писала заявление об увольнении, кошку вышвырнули в соседний сад «Аквариум». Брук подходит к Плучеку и говорит: «Валя, ты гений». Плучек настораживается. Брук продолжает: «С этой кошкой! Как это удалось?!»

Так что переиграть кошку нельзя.

У Толи Папанова был один пунктик: он умолял близких и знакомых не приходить на первые спектакли – только к десятому спектаклю начинал получать кайф от игры. Мы сыграли премьеру «Ревизора» в Москве и буквально на следующий день поехали с ней в Ленинград. Огромный дворец, народу полно. Толя весь напряжен. И вот начинается спектакль. Выбегает Толя со словами: «Господа, пренеприятное известие – к нам едет Хлестаков». Мы думаем – ну все, занавес давай. Три тысячи мест – хоть бы один зритель вздрогнул! Ну, Хлестаков и Хлестаков. Едет и едет. Может быть, это смелое режиссерское прочтение.

Увы, часто даже великие актеры запоминаются зрителям по одной роли и одной реплике.

Мы поехали со спектаклем «Клоп» в Болгарию. Одним из гастрольных пунктов был маленький уютный городишко Враца. На центральной площади стоит огромный, больше самого города, памятник Димитрову. Идет склизкий дождик. Вокруг памятника – лужайка, тоже склизкая. Отцы города повели нас поклониться Димитрову. Георгий Павлович Менглет тут же привычно пустил слезу. Мы ему шепчем: «Жорик, это несвежее захоронение, перестань рыдать». Анатолий Папанов был на этих гастролях без жены Нади. Когда мы летели в эту Болгарию, я сидел в самолете рядом с ним. Он держал в руках для маскировки огромный жостовский заварочный чайник, полный коньяку. В «Клопе» Толя играл маленькую ролишку и мог расслабиться. И вот весь театр стоит на трибуне у этого мокрого Димитрова. Произносят речи: «Московский Театр сатиры приехал к нам. Ура!» В общем, братание. Когда все закончилось, отцы города и пионеры начали скандировать: «Ну, Заяц!» И Толя с подножия монумента орал: «Погоди!»

Театр – зимний вид спорта. Если открытие сезона в любом театральном коллективе – праздник урожая улыбок, объятий, показа похудевших фигур и запрещенного, но необходимого загара (стойко и давно сбор труппы в актерской лексике называется «Иудин день»), то закрытие сезона – тусклый и вялый по ординарности денек, не сулящий ничего, кроме надежды на надежду в следующем сезоне.

Артист Театра сатиры Даниил Каданов панически боялся Валентина Плучека. Когда тот стал возобновлять спектакль «Баня», все сказали: «Даня, художник Исак Бельведонский – это же твоя роль! Иди к Плучеку». – «Я боюсь». – «Пойдем». Его вталкивают в кабинет к Плучеку. «Что, Даня?» – спрашивает тот. Даня начинает лепетать: «Валентин Николаевич, вот Бельведонский…» «Данечка, понимаешь, какая история, – говорит Плучек. – Ты милый человек, а я мечтаю, чтобы это был маленький сопливый еврейчик, который все время подхалимничает». Даня выходит из кабинета Плучека со слезами: «Ну то, что я для него не артист, я знал всегда. Но что я для него уже и не еврей…»

Актеры – существа без накопительной любви, преданности и благодарности. Они несчастные, потому что все время чего-то хотят и этого не получают. Я помню только пару случаев, включая случай моего сына Миши, когда артист сказал: «Не моё, ухожу из профессии». Обычно говорят: «Интриги, коварство, режиссер – говно и меня не видит». Это страшное психологическое ярмо. Особенно невыносимо, когда рядом есть успех. Иронии никогда не хватает.

Вообще, артист, до того как выходит на сцену, – безумное животное. Красавцем, талантливым, тонким, интеллигентным, с юмором и глубиной он бывает только на сцене, когда вдыхает «запах кулис». Как только его нет, это бог знает что.