За скипетр и корону

Бисмарк живо возразил:

– Неужели вы полагаете, что…

– Прусская армия забудет свой долг и откажется идти? – закончил Мантейфель. – Нет, отнюдь нет: могут случиться частные уклонения в ландвере[8], но то будут единичные явления, и армия исполнит свою обязанность – она воплощение долга. Но неужели вы станете отрицать громадную разницу между долгом, исполненным с радостью и вдохновением, и долгом, исполненным неохотно и с отвращением?

– Радость и вдохновение придут за успехом.

– А до того?

– До того будет исполнен долг.

– Хорошо, – сказал Мантейфель. – Не сомневаюсь, что так будет, я хотел только поставить вам на вид, что могущественный и значительный фактор в этом деле будет не за, а против вас.

– Я в этом отношении согласен с вами, – сказал Бисмарк, помолчав немного. – В настоящую минуту против меня то общественное мнение, которое вы так удачно сравнили с ветром. Только оно переменится так же быстро, как ветер. Но я не могу целиком с вами согласиться. Конечно, поверхностно образованное общество, дешевый либерализм гостиных и пивных говорит о той Германии, которая для них сделалась постоянной мечтой, не приемлет «гражданской» и «братской» войны против Австрии, – но поверьте мне, в прусском народе этого нет, стало быть, нет и в армии, вышедшей из этого народа. Народ видит в государстве Марии-Терезии врага на своей границе, врага того прусского духа, который вдохнул в монархию старый Фриц. А те болтуны и фразеологи? О, их и их общественного мнения я не боюсь – они, как флюгер под ветром, повернутся к успеху.

– Я согласен с вами отчасти, но не вполне. Успех? Но подготовлен ли он? Мы коснулись двух фактов, теперь перейдем к третьему, может быть, важнейшему – к союзам. В каких вы отношениях с Францией, с Наполеоном Третьим?

При этом прямом вопросе, резкость которого выражалась как в остром, как сталь, взгляде, так и в тоне голоса, губы Бисмарка чуть-чуть дрогнули, и по лицу его проскользнуло нечто вроде неуверенности, сомнения или недоверия, или всего этого одновременно. Оно, однако, так же быстро исчезло, и он отвечал спокойно и невозмутимо, как прежде:

– В хороших, в таких хороших, в каких можно быть с этим загадочным сфинксом.

– У вас есть обещание, удостоверение или, лучше того, личное слово Наполеона? – спросил Мантейфель.

– Вы допрашиваете строго, – отвечал Бисмарк, – но ведь я стою перед моим учителем, так выслушайте же, что в этом отношении сделано и как обстоит ситуация. Уже два года тому назад, в ноябре тысяча восемьсот шестьдесят четвертого, я говорил с императором по поводу датского вопроса – он живо желал присоединения Северного Шлезвига к Дании, – о затруднительном положении прусской монархии, расколотой на две части. Я указывал ему на то, как нерационально было бы учреждение нового маленького государства на севере и что гораздо лучше было бы для Дании иметь соседом большое, могущественное государство, нежели двор князька на своей границе, претендующего на датский престол. Император выслушал все, несколькими словами, казалось, одобрил мой взгляд на необходимость исправления прусской границы, но, по обыкновению его, не высказался прямо и определительно. Однако в нем было заметно серьезное нерасположение к Австрии, и он жаловался на ненадежность венского двора.

– И вы обещали ему Северный Шлезвиг, если он согласится с вашей идеей? – спросил Мантейфель.

– Наполеон мог так подумать, – отвечал Бисмарк с легкой усмешкой. – Однако так как он только слушал и кивал, то я не счел нужным в своих замечаниях выходить из пределов общего, объективного рассуждения.

Мантейфель тоже только кивнул головой. Бисмарк продолжал:

– Гаштейнское свидание представило случай к некоторому обмену мыслями, но мне не удалось прийти к решительному объяснению, и в ноябре тысяча восемьсот шестьдесят пятого я поехал в Биарриц, но и там не получилось вывести Молчаливого из его абсолютной сдержанности. Я знал, что тогда шли очень серьезные переговоры с Австрией, чтобы добиться разрешения итальянского вопроса, может быть, в этом лежала причина холодной замкнутости относительно меня, может быть, также… Вы знаете графа Гольца?

– Я его знаю, – сказал Мантейфель с тонкой усмешкой.

– Вы, стало быть, знаете также, что тогда в определенных кругах был пущен слух, что граф Гольц меня заменит. Я не понимал ясно, что тогда происходило в Париже, но что-то происходило, или, вернее сказать, – происходило не то, что мне хотелось, и не так, как мне было нужно. Я стал сам действовать. На обратном пути из Биаррица я говорил с принцем Наполеоном.

– Серьезно? – спросил Мантейфель.

– Как нельзя более серьезно, – отвечал Бисмарк, и легкая улыбка заиграла на его губах. – И увидел, что Италия является слабым пунктом императорской политики. Добрый принц Наполеон обнаружил необыкновенную горячность. Я приказал действовать во Флоренции, и в скором времени установились твердые негоциации, результат которых я могу вам сегодня представить.

Жест Мантейфеля выдал его крайнюю заинтересованность…

Бисмарк взял небольшую пачку бумаг, лежавшую у него под рукой на письменном столе, и продолжал:

– Вот трактат с Италией, который заключен генералом Говоне и который гарантирует нам нападение на Австрию всеми итальянскими сухопутными и морскими силами.

– А Франция? – спросил Мантейфель.

– Император допускает, – отвечал Бисмарк, – приобретение Шлезвига и Гольштейна без северного шлезвигского округа; признает необходимость соединить обе половины прусской монархии, для чего нужно будет приобрести часть Ганновера и Кур-Гессена, и не намерен противиться тому, чтобы под прусским начальством состояли десять союзных армейских корпусов.

– А чего он требует взамен? – спросил Мантейфель.

– Венеции для Италии.

– А для себя, для Франции?

– Для себя, – отвечал Бисмарк, – ничего.

– Ничего? – спросил Мантейфель. – Не имеете ли вы оснований предполагать, что здесь остались недосказанные мысли? Сколько мне помнится, перед итальянской войной он также ничего не требовал, а потом взял Савойю и Ниццу.

– Что касается до его мыслей, – сказал Бисмарк, – то я имею основание предполагать, что ему в высшей степени желательно приобретение Люксембурга и что, может быть, в дальнейшей перспективе в его комбинациях фигурирует присоединение Бельгии к Франции. Вы знаете, что в Брюсселе отчасти веет орлеанистский ветер.

– А что может думать Наполеон о вашем отношении к этим его мыслям? – продолжал спрашивать Мантейфель.

– Что хочет, – отвечал Бисмарк довольно небрежно. – Так как он ничего не требовал, я не имел основания что-либо ему обещать, а доказывать нелепость и невыполнимость его желаний не входило в мою задачу.

– Понимаю, – кивнул Мантейфель.

– Ганновер нужно будет за уступки вознаградить в Лауэнбурге и Гольштейне.

– Этого требовал император Наполеон? – спросил несколько удивленно Мантейфель.

– Отнюдь нет, – отвечал Бисмарк. – По традициям своего семейства он не любит Вельфов, а вы видите, что базис всего переустройства – прусское преобладание в Северной Германии. Стало быть, ему все равно, что там происходит, но наш всемилостивейший государь придает большое значение тому, чтобы Ганновер в предстоящей борьбе стоял на нашей стороне и старинные семейные связи, существующие между двумя домами, сохранились в будущем.

– А вы сами, – допрашивал Мантейфель, – что думаете о ганноверском вопросе?

– Становясь на чисто объективную политическую точку зрения, – отвечал откровенно Бисмарк, – я должен желать, чтобы Ганновера вовсе не существовало, и должен выразить сожаление, что нашим дипломатам на Венском конгрессе[9] не удалось убедить английский дом к уступке этого secundo genitur[10] – что, может быть, могло бы удаться. Ганновер – гвоздь в нашем теле, и при самых лучших обстоятельствах причиняет боль, а если там подчиняются враждебному настроению, – как видно уже давно, – то он становится для нас опасным. Если б я был таким макиавеллистом, каким меня считают, то должен был бы устремить все свое внимание на приобретение Ганновера и, возможно, это не так трудно, как кажется, – продолжал Бисмарк, как бы невольно следуя цепи размышлений. – Ни английская нация, ни английский королевский дом не могут слишком близко принимать к сердцу его судьбу, и… но вы знаете, наш всемилостивейший государь очень консервативен и глубоко чтит ганноверско-прусские традиции, воплощаемые в Софии-Шарлоте и королеве Луизе, а я консервативен не менее – для меня те традиции тоже святы, и я всем сердцем присоединяюсь к желаниям короля хранить их в будущем и обеспечить прочное существование Ганновера. Но дело не может оставаться в теперешнем положении. Нам необходимы гарантии, и чем более жизнь государства в своей самобытности определяется и концентрируется, чем более международные сношения служат проводниками политики и преобразуются в ее плоть и кровь, тем менее Пруссия может терпеть, чтобы в ее теле, так близко к сердцу, существовал чуждый элемент, способный сделаться враждебным при любом кризисе. Поэтому могу вам ответить совершенно серьезно: я честно и откровенно стремлюсь к приобретению Ганновера, и если он, со своей стороны, чтит древние традиции и искренно нам предан, то я ему доставлю надежное и почетное, даже блестящее положение в Северной Германии. Но, конечно, ганноверцы должны перестать давать нам чувствовать, что могут быть препятствием для нас.

8

Ландвер – ополчение, войска, сформированные из военнообязанных.

9

Венский конгресс 1814–1815 годов завершил войны коалиций европейских государств против наполеоновской Франции. Заключенные договоры, в частности, закрепляли политическую раздробленность Германии и Италии.

10

Термин, определяющий владение младшей ветви королевского рода.