Страница 25 из 33
– Нет, но Шладебах говорил мне, что остался очень недоволен и напишет резкий критический отзыв.
– Очень буду рад прочесть его статью, – сказал король. – Шладебах одарен тонким пониманием искусства и высказывает свои суждения очень метко и с большим тактом. Если б я мог найти такого же критика для драматических представлений!
– Я употребляю все меры, Ваше Величество, – сказал Мединг, – для приискания хорошего критика и прошу Ваше Величество еще немного подождать. Таланты не так легко и скоро развиваются и отыскиваются.
– Конечно, конечно, – chi va piano va sano[38]. Но, однако, прощайте, любезный Мединг, поезжайте с богом и передайте сердечный привет его королевскому высочеству курфюрсту.
– Да благословит вас Бог, Ваше Величество!
Мединг и Лекс вышли из кабинета. Георг V остался один.
Он долго сидел тихо, опустив взгляд на стол.
– Правда, правда, – проговорил он вполголоса, – великая катастрофа близится, благотворное учреждение Германского союза, пятьдесят лет поддерживавшее в Германии спокойствие и мир в Европе, колеблется в своих основаниях и готовится рухнуть. Единственная рука, которая могла бы предотвратить эту катастрофу, покоится в гробу. Нет больше императора Николая, чтобы могучей рукой задержать катящееся колесо событий. И на меня со всех сторон, куда я ни оглянусь, надвигаются препятствия в исполнении моего долга, состоящего в том, чтобы спасти прекрасную, вверенную мне Богом страну, с которой мой дом в течение целого тысячелетия был связан в радостях и горестях.
Король помолчал немного, потом поднялся, опершись рукою на спинку кресла, повернулся к стене, на которой висели портреты во весь рост короля Эрнста-Августа и королевы Фридерики, и медленно опустился на колени.
– О, всемогущий Боже! – заговорил он тихим голосом, задушевные звуки которого мелодично огласили комнату. – Ты видишь мое сердце, Ты знаешь, как я пламенно молился тебе в тяжелые часы моей жизни! Ты влил в мою душу силу переносить горькую невозможность видеть лица моих жены и детей, Ты меня просветил и укрепил, когда я принял управление в трудное время, – благослови же меня и теперь, дай узреть правый путь в этот серьезный момент, укажи, что может спасти мое отечество и мой дом, и выведи меня целым из бурь этого времени! Но да будет не моя воля, а твоя, и если мне суждено испытать горчайшее из несчастий, дай силы вынести его!
Молитвенные слова короля смолкли, глубокая тишина воцарилась в комнате. Вдруг ветром двинуло одну из половинок открытого окна, что-то тяжелое упало на землю, и послышался звон разбитой посуды.
Маленький кинг-чарлз залаял. Король вздрогнул, быстро приподнялся и нажал пуговку электрического звонка. Вошел камердинер.
– Что такое упало с окна? – спросил король.
Камердинер подбежал к окну.
– Это розовый куст, который Ее Величество королева изволила вчера сюда поставить.
– В нем была одна роза в цвету – цела ли она?
– Сломана, – отвечал камердинер, подбирая черепки.
Георг V слегка вздрогнул.
– Разбилось и сломилось, – прошептал он, подняв голову и вопросительно обратив глаза к небу.
Затем снова опустился в кресло.
– Кто в приемной? – спросил он.
– Генерал Чиршниц, граф Платен, генерал Брандис, министр Бакмейстер.
Камердинер поставил четыре стула вокруг стола и вышел.
Через несколько секунд эти четыре особы вошли в кабинет.
– Здравствуйте, господа, – поприветствовал их король, – садитесь.
Министр иностранных дел граф Платен-Галлермунд, потомок той знаменитой графини Платен, которая так часто упоминается в кенигсмаркских мистериях, устроился рядом с королем. Это был мужчина лет пятидесяти, с резко очерченным изящным лицом. Блестящие и черные, густые, тщательно причесанные волосы и усы не вполне гармонировали с его возрастом, но чрезвычайно шли к моложавой и статной фигуре.
По другую сторону короля сел министр внутренних дел Бакмейстер, почти ровесник графа Платена, но выглядевший гораздо старше него. Его редкие светлые волосы были с проседью, безбородое лицо носило следы утомления и напряжения вследствие умственного труда, болезненности и телесных страданий. Только когда он внимательно слушал, черты его оживлялись, глаза загорались лучами умственного развития и тонкая ирония играла на губах. Когда Бакмейстер говорил, его речь сопровождала такая оживленная и яркая игра физиономии, что сквозь слова мерцало множество невысказанных мыслей. Эти меткие, ясные, прекрасно подобранные и точно передающие смысл слова, в связи с этой мимикой, слагались в такое увлекающее красноречие, что даже самые рьяные его противники подпадали под могучее влияние этой сначала не бросающейся в глаза личности и оставались совершенно sous le charme[39] этого впечатления.
Оба министра щеголяли в синих вицмундирах с черными бархатными воротниками.
Военный министр, генерал от инфантерии Брандис, был человек лет семидесяти, старый соратник железного герцога Веллингтона, служил в Испании и участник походов 1813 и 1815 годов. Ясная веселость светилась на его лице, свежем для своих лет, и обрамленном черным париком. Он вместе с генералом Чиршницем расположился напротив короля.
– Я пригласил вас всех вместе, господа, – сказал король, – потому что желаю в эти серьезные минуты еще раз выслушать ваше мнение и выразить вам свое желание. Вы помните, господа, что несколько времени тому назад на большом совете, в котором вы принимали участие, был поставлен важный вопрос относительно положения Ганновера в столкновении между двумя главными германскими державами, все более и более угрожающим и неизбежном. Господа военные, в особенности не присутствующий сегодня генерал Якоби, единогласно объявили, что армия не готова к серьезному участию в предстоящей борьбе, от которой да сохранит нас Господь: мобилизация и серьезные военные приготовления неудобны по политическим соображениям. Но с другой стороны, необходимо было принимать меры, чтобы не быть застигнутыми совершенно врасплох военными событиями. Чтобы остановиться на средней черте между этими двумя мнениями, я приказал продолжить прежние сроки экзерциционного[40] времени, чем, с одной стороны, достигалась на всякий случай большая подручность войск, а с другой стороны, для населения оставалось то удобство, что экзерциционный период не совпадал с летним рабочим временем. События между тем идут вперед, и конфликт кажется неизбежным. Выступает вперед серьезный вопрос: примкнуть ли Ганноверу к той или другой стороне, или же ограничиться строгим нейтралитетом? Первым прошу высказаться графа Платена.
– Я не могу не признать серьезности положения, Ваше Величество, – начал Платен, – хотя и не думаю, чтобы дошло до войны. Мы уже не раз переживали подобные бури в политике, завершавшиеся в конце концов ничем. Поэтому я всеподданнейше осмеливаюсь предполагать, что момент для окончательного решения еще не наступил.
Легкая, почти незаметная усмешка мелькнула на лице короля. Генерал Чиршниц тряхнул головой.
– Если необходимо высказаться положительно и окончательно, то я бы не предлагал становиться определенно на ту или другую сторону. Мы имеем основание менажировать обе стороны. Кроме того, еще неизвестно, какая из них победит. Нейтралитет кажется мне в этом случае выгоднее всего.
– Вы, стало быть, советуете заключить трактат о нейтралитете? – спросил король.
– Трактат, Ваше Величество? – отвечал граф Платен, причем его высокая фигура как-то съежилась. – Трактат – последний шаг, он произвел бы весьма тяжелое впечатление в Вене, и если дело не дойдет до войны, нам этого трактата долго не простят.
– Но ведь нейтралитет немыслим без трактата? – заметил король.
– Мы его всегда успеем заключить, – сказал граф Платен, – в Берлине всегда будут очень рады не иметь нас против себя.
– Как бы вы поступили? – спросил король.
38
Что идет медленно, идет уверенно (ит.).
39
Под обаянием (фр.).
40
Экзерциции – военные упражнения.