Страница 9 из 12
– Нет! Я с тобой хочу жить. С тобой, понимаешь? Чтобы ты рядом был ночью и днем. Хочу засыпать с тобой и просыпаться с тобой. У тебя такие теплые руки… Мне никого, никого больше не надо, мне так хорошо рядом с тобой. И чтобы ты меня обнимал, крепко-крепко…
Она снова потянулась к нему, неловко пытаясь сбросить с плеч рубашку, обвила руками, сунулась в шею, в щеку, как слепой котенок. Леонид Максимович вздохнул прерывисто, проговорил с хрипотцой:
– Вот ненормальная. Что ж ты творишь-то, а? Я ведь живой человек, между прочим…
– Не гони меня, пожалуйста… Не гони…
Он вдруг ясно разглядел в темноте ее глаза. Огромные, прозрачно-зеленые, как морская вода ранним утром. Не было в этих глазах ни капли лжи, только мольба и слезы. Да разве может устоять хоть один мало-мальский мужик, если его затащит в такие глаза? Всей сутью затащит, сердцем и головой, всей мужской сермяжной природой. И неважно, сколько ему лет и что кричит в этот момент его мужская совесть. И пусть господь ему простит этот грех.
Потом Марсель лежала, удобно устроив голову у него на груди, и тихо улыбалась в темноту. Вздохнув, спросила расслабленно:
– Чего ты молчишь? Скажи что-нибудь.
– Да я, если честно, вообще уже ничего не понимаю. Ты бы хоть предупредила, что у тебя это в первый раз. А то у меня такое чувство, будто я подлый ворюга и нагло украл драгоценность.
– Ой, подумаешь, драгоценность! Будем считать, что я сама тебе ее подарила. И ты ужасно рад! Ведь рад, правда?
– Говорю же – не знаю. Странное у меня чувство. И ты тоже – странная девушка. Предложила себя первому встречному.
– Ты не первый встречный, ты мой любимый. И вовсе я не странная, я самая обыкновенная.
– Странная, странная. И имя у тебя странное – Марсель.
– Нет, а чего ты к имени моему привязался, а? Не нравится – называй как хочешь. Хоть горшком, как ты говоришь.
– Да нет… Я уже привык. Пусть будет Марсель. Спасибо, что не Лолита. Иначе бы совсем себя чувствовал, как этот… Как бишь его, забыл…
– Гумберт Гумберт?
– А ты что, «Лолиту» читала?
– Ну да… Я много чего читала. Я вообще долго жила книжной жизнью, никак взрослеть не хотела и в реальный мир входить. Отсюда, наверное, все мои странности. У меня даже друзей настоящих не было. Да и сейчас почти нет. Оказалось, в трудную минуту и помочь некому.
– А как так получилось, Марсель? Вроде книжная жизнь хорошей дружбе не мешает?
– Как получилось, так получилось. Это надо было мою бабушку знать. Да разве она подпустила бы ко мне хоть кого-нибудь? А книги… Книгу ведь плохим словом не обругаешь и из дома не выгонишь. Книга всегда с тобой. Да, я много читала. Наверное, так я от бабушкиного террора спасалась.
– Так уж и от террора?
– Да. Ты же не знаешь… Это настоящий был террор, стопроцентный. Знаешь, как она маму изводила? У-у-у…
– А за что?
– Да ни за что! За то, что не исполнила ожиданий. За то, что замуж вышла не за принца, а за слесаря Иванова. Что по специальности работать не стала. Мама ведь университет закончила, филологом по диплому числилась, а работала закройщицей в ателье. Нравилось ей кроить и шить, и получалось у нее прекрасно, это ведь тоже талант надо иметь. А бабушка ее пилила, пилила целыми днями. Потом еще и папу выгнала! А он маму любил, он бы сам не ушел. Он ей так предан был, на руках носил. По крайней мере, мне так мама рассказывала.
– А почему мама не ушла вместе с папой?
– Не знаю. Не решилась, наверное. Бабушка тогда заболела сильно. А может, просто прикидывалась, чтобы маму около себя удержать. Папа ее звал, но мама не решилась бабушку оставить. Понимаешь, она и без того с детства подавленная была, безответная. И папа не мог ее защитить. Да ты и сам видел, какой он боец.
– Да, видел. А ты, значит, не позволила себя подавить?
– А бабушка меня и не трогала особо. Маму изводила, как могла, а меня не трогала.
– Почему?
– Не знаю. Наверное, достать меня не могла.
– Откуда достать? Ты что, пряталась?
– Можно и так сказать. А вообще, это ощущение нельзя объяснить словами.
– А ты попробуй.
– Нет. Наверное, ты смеяться будешь.
– Не буду, честное слово!
– А тебе и правда интересно?
– Теперь – да. Куда ж я теперь денусь от интереса. Сама же все сделала так, чтобы мне интересно стало.
Марсель подняла голову, посмотрела на него сердито. Потом подвинулась к спинке кровати, забросила за спину подушку, шмыгнула носом, как ребенок.
– Обиделась, что ли?
– Да, обиделась.
– Не обижайся. Привыкай, что я мужик не шибко романтический. Но если и впрямь обидел – извини. Мне ведь тоже к новым обстоятельствам привыкать надо.
– Получается, что я тебе навязалась!
– Ну ладно, ладно, не навязалась. Я сам тебя коварно соблазнил и воспользовался твоей девичьей наивностью. Пусть будет так, как тебе больше нравится, договорились? Не обижайся.
– Ладно, не буду.
– Так что там ты говорила про ощущение? Почему тебя не могла бабушка достать?
– Да, это особое ощущение было. Когда она пыталась что-то истерически требовать, у меня. Как бы это сказать? Будто ладони над головой прикрывались. Помнишь, как в сказке про Дюймовочку? Цветок закрывал ее своими лепестками. Только у меня были не лепестки, а большие ладони.
– Ладони? Чьи ладони?
– Не знаю. Наверное, того самого дядьки из поезда. Помнишь, я тебе рассказывала, что мама меня в поезде родила, а роды принял мужчина по имени Марсель?
– Ну, помню… И что? Этот Марсель давно забыл про свою помощь, вышел из поезда и забыл. А ты. Экая ты впечатлительная, однако.
– Да ты не понимаешь! Я думаю, что не зря все так произошло! Наверное, этот Марсель был вовсе не Марсель, а настоящий ангел-хранитель. Мама же не зря говорила, что он неизвестно откуда взялся! Вроде как с верхней полки спрыгнул, а может, вовсе и не с верхней полки. Наверное, это был знак.
– М-м-м… Я ж говорю, ты впечатлительная.
– А еще мама рассказывала, что он все время повторял слово «джан», – не обращая внимания на его насмешливый тон, продолжала свой рассказ Марсель, – только у него получалось не грубо, а очень мягко – «джян, джян».
– Да ничего удивительного, у восточных народов это обычное разговорное обращение. Джан – значит, дорогой, уважаемый.
– Да я знаю, – поморщившись, отмахнулась Марсель. – И все равно он был какой-то необычный. И ладони у него тряслись, когда в руках меня держал.
– Да уж затрясутся тут. Хоть у кого бы затряслись.
– Мама говорила, у него были очень большие ладони. Она почему-то навсегда запомнила его ладони. Потому и у меня этот образ четко сложился – если мне плохо, я будто снова падаю в эти ладони, как тогда. И они закрываются ковшиком. А я внутри, как в домике. Это значит, плохое меня не достанет, потому что я в домике, в домике!
– О! Я смотрю, ты не только впечатлительная особа, но еще и большая выдумщица. Сама себе придумала домик и в нем укрываешься.
– Не знаю. Может, и выдумщица. Но ведь помогает же. Я же чувствую, что мне в этом ковшике ладоней хорошо и уютно. А у мамы такого ковшика не было, бабушка ее сильно доставала. Я думаю, это она ее с собой на тот свет утащила. Скучно ей там. Доставать некого. Жалко маму.
Марсель шмыгнула носом, пискнула тихо, как мышь, и Леонид Максимович торопливо сел на постели, притянул ее к себе, сжал в руках крепко:
– Ну, не плачь. Конечно, жалко маму. Но ничего не поделаешь, надо смириться. Не плачь…
– Ты меня успокаиваешь, как ребенка!
– Хорошо, не буду, как ребенка. Буду успокаивать, как взрослую. Не плачь… Лучше расскажи еще что-нибудь о себе.
– А тебе и впрямь интересно?
– Да. Интересно. Рассказывай.
– А про что?
– Да мне все равно.
– Хочешь, расскажу, как бабушка умерла?
– Давай про бабушку. Только не плачь, ладно?
– Да не буду я плакать. А знаешь, бабушка ведь не своей смертью умерла, ее сосед убил.
– Ну да?.. Прямо вот так взял и убил?