Проклятое золото храмовников

Одновременно с перевязкой головы донья Изабелла на чистом русском (успела освоить за время проживания во Владимире-Волынском, лишь изредка чувствовался легкий акцент) кратко поведала о своей жизни. Собственно, ее рассказ вполне можно было уместить в двух-трёх фразах, гласящих о жутких несправедливых гонениях на орден тамплиеров и произволе святой папской инквизиции. От последней она и ее кузен и были вынуждены бегать по всем странам.

Никаких противоречий в ее рассказе, если сравнивать его с тем, что ранее сообщил о себе Бонифаций, не наблюдалось. Про Улана, слушавшего испанку с полуоткрытым ртом, и говорить не стоило. По мнению Сангре, даже если бы Изабелла начала рассказывать, как бежала от преследований огнедышащего дракона, он и это принял бы за чистую монету. Но и сам Петр ничего такого не заметил. Правда, иногда в его голове еле слышно позванивал тревожный колокольчик, предупреждая о чем-то, но под воздействием чарующего певучего голоса Изабеллы он досадливо отмахивался от его звона.

Но чем дольше смотрел на нее Петр, пока та бинтовала слуге голову, то и дело переводя взгляд на Улана, тем меньше понимал, почему в нее влюбился его друг. Да, красива, спору нет, но красота ее была какая-то холодная, безжизненная, как у античных статуй. Галатея номер два, иначе не скажешь.

Разве глаза, это да. Помнится, точно такие же были у девчонки, жившей в квартире по соседству с бабой Фаей. Как же ее звали? Впрочем, имя не имеет значения, а вот глаза… Огромные, темно-темно-коричневые, почти черные и чуточку влажные. Трудно сказать насчет зеркала души, но что-то эдакое – неземное, запредельное – в них имелось. Как и в этих.

Только не понять – то ли это бесовщина через них подманивает, оглаживает, затягивает в свой хмельной омут, чтоб ухнул туда человек и без возврата, то ли наоборот, ангельская нежность проглядывает: неуверенно, робко, стесняясь, готовая в любой миг упорхнуть, если худо встретят. Вот и пойми, что там таится на самом деле.

Он усмехнулся и покосился в сторону Улана. Ну да, побратиму гораздо проще. Не гадая про ангелов и про бесов, он с первого мгновения рухнул в эти глаза, как в омут, и камнем на самое дно. И всплывать из глубин не собирается – вон как на нее уставился.

Правда, рядом стоит, помогая госпоже, еще одна дамочка, юная служанка со странным именем Загада. Именно с нею и спутал поначалу Изабеллу Петр, но гадать, на кого из них двоих устремлен взор Улана, не приходится. Сразу видно: на синеглазую девицу он ноль внимания. А стоит ему поглядеть на самого Петра, как в глазах сразу начинает плескаться такая ревность, что боже мой. И взгляд суровый-пресуровый. Никак совсем забыл об их дружбе, как есть забыл. И ради кого?! Ради какой-то смуглой испанки. Даже стыдно за мужика.

А ведь если разбираться, то основная и главная заслуга в том, что Изабелла сейчас находится в Берестье, принадлежит Сангре и никому больше. Достаточно вспомнить, как Улан отговаривал его от немедленной погони, да и позже им ни за что не удалось бы уйти, не останься Петр заговаривать преследователям зубы. Значит, кому в первую очередь принадлежит прекрасная добыча? Вот-вот. И стоит дамочке узнать, кто приложил основные усилия по ее спасению, как…

В это время Изабелла, закончив перевязку и пояснив, что хотела бы переодеться в нечто более легкое, удалилась в свою комнату на женской половине, выделенную ей женой воеводы. Уныло поглядев на оставшуюся подле больного Загаду, Улан вздохнул и, увлекаемый другом, поплелся в свою комнату. Едва они туда зашли, как он, смущенно переминаясь с ноги на ногу, промямлил:

– Слушай, ты не рассказывай ей, что я тебя отговаривал от погони, ладно? Я, конечно, все понимаю, вон она как на тебя поглядывает. Просто не хотелось бы выглядеть в ее глазах трусливым дерьмом. А на тебя я не в обиде, не думай, – торопливо заверил он. – Сердцу не прикажешь, да и мужская дружба превыше всего. Я уже и сам себя потихоньку на роль третьего лишнего настраиваю.

– И как?

– Если честно, то с трудом. Но тут ведь главное – сила воли, верно, а она у меня имеется. И если постоянно мысленно повторять, что мне, – голос Улана прервался, но он проглотил комок, внезапно подступивший к горлу, и упрямо продолжил: – ничего не светит, то… – и он, не договорив, вновь осекся, торопливо отвернувшись от друга.

Сангре досадливо крякнул и глубокомысленно заметил:

– Я всегда говорил, что когда бог раздавал всякие интересные и полезные в хозяйстве вещи, мы с тобой стояли в разных очередях. И теперь я понял, за какую вещь ты выстаивал в своей.

– За какую? – вяло поинтересовался Улан.

– Таки за самую никчемушную и даже вредную для организма – ты выстаивал за любовь. А насчет «не светит» ты не прав, – хмыкнул Петр, ликуя в душе, что обманулся в собственных наблюдениях и побратим не предал их дружбы. – У нас с тобой пока что и впрямь почти по Пушкину получается: «Пред испанкой благородной двое рыцарей стоят…». Но в отличие от стихотворения Александра Сергеича я лично вопрошать, кто ей из нас милее, не собираюсь – беру самоотвод и уступаю её тебе без боя, – и, желая выказать себя не менее благородным, он важно добавил: – Сердце у меня, конечно, щемит и кровью обливается, но наше братство для меня превыше всего. Так что дерзай, дружище, и да поможет тебе Амур вместе с Купидоном.

– Правда?! – ахнул тот, изумленно уставившись на Сангре. – Ты в самом деле отказываешься от нее?! Из-за меня?! Да ты… ты… знаешь, кто ты…, – и не найдя слов, чтобы выразить свои чувства, он полез обниматься.

Но дальше Улан повел себя не совсем так, как рассчитывал Петр. Выразив свою горячую благодарность, он заявил, что… не может принять столь великой жертвы от друга.

– Да ладно тебе! – отмахнулся Сангре. – Не мешай стать страстотерпцем, в смысле терпеть от избытка страсти. Авось в святыни запишут со временем, то есть в святоши, – поправился он. – И вообще, нашел жертву. Я, когда решил отказаться, вмиг столько недостатков в ней откопал, чтоб сердцем не шибко терзаться – жуть. Во-первых, габариты не те. Руки как спички, и ноги как руки.

– Неправда! – горячо возразил Улан. – У нее все самое то.

– Для тебя. А я, как ты знаешь, люблю дам с большим… мм… количеством красоты в некоторых местах, вроде русской Афродиты у Айвазовского.

– А может Венеры у Кустодиева? – даже в такой момент педантичный Буланов не смог удержаться от поправки.

– Неважно, – отмахнулся Сангре. – Главное, ты понял мое требование: чтоб берешь в руки – маешь вещь. Ну и грыжу заодно. А еще имеется во-вторых: умная она чересчур.

– Ну и что?

– Это тебе ну и что, поскольку ты у нас работаешь одновременно за гиганта мысли и за отца русской демократии. А мне со своим скудным умишком лучше жена не с университетским образованием, а с тремя классами церковно-приходской школы. Или нет, хватит одного. Тогда она точно будет слушать меня, открыв рот. Ну а в-третьих возраст. К твоей Изабелле и в паспорт заглядывать не надо – по лицу видно, минимум четвертак стукнул.

– Подумаешь.

– Во-от, тебе и на это наплевать, а мне подавай нечто юное, то бишь цветочек в возрасте тринадцати-четырнадцати годков. Эдакий юный бутончик с пустой головкой. И еще одно требование имеется. Учитывая нынешний век и простоту нравов, моя будущая избранница и коня на скаку должна уметь поймать, и вместе с ним на руках в горящую избу шагнуть… – он задумался, прикидывая, чтобы еще добавить, и выпалил. – Ну и корову уметь подоить. А эта испанка, как мне кажется, не знает с какого бока к ней подходить, – и подытожил: – Словом, такой бракованный экземпляр мне и даром не нужен. Забирай, а я еще и приплачу!

И вновь реакция Улана оказалась несколько неожиданной. Он уныло вздохнул и заявил, что как ему кажется, принесенная Сангре на алтарь их дружбы жертва не поможет, поскольку с одной стороны благородная испанская донья, дворянская кровь, а с другой дикарь-татарин. И он печально покачал головой, подводя неутешительный итог: