Страница 14 из 22
…Правда, многие уютнейшие парижские кафе зачем-то превратились в мрачные забегаловки с рядами скамеек, где плохо одетые эмигранты смотрят футбол, а на нас поглядывают косо… И вот в ноябре 2015 года – вспышка открытой ненависти, кровь!
Погиб Париж? Нет! Наш Париж – навсегда. Он пережил гильотину, фашизм и расцветал снова и снова – символ вечного счастья. Не бросим его – и он не бросит нас. Билеты куплены заранее, и мы не собираемся их сдавать.
«Два рейса в Париж из-за террористической угрозы перенесены…» Ну что? Сломали нас?
Можно, конечно, сдрейфить, спасовать, пожертвовать мечтой, и благоразумно выжить, и потом таскаться с баночками по поликлиникам, вчитываться в анализы… Обменять нашу «красивую жизнь» на вкрадчивую, осторожно-хмурую? Но мы не от Парижа откажемся. От себя!
…Ну что? Летим?
Птичий двор
Главное, что радует за рубежом, – встреча с любимыми картинами. «Птичий двор». Так называется картина «малого голландца» Яна Стена – любимая моя! Открыл я ее неожиданно, в Национальной галерее, в Лондоне, причем не залах, а в киоске у гардероба. Цветная, с английскими буквами внизу – афиша временной выставки, которая, оказывается, уже уехала, и поскольку была не копией, а плакатом выставки, стоила копейки. Я тут же схватил ее.
…В тихую воду уходят мостки. И на мостках стоит красавица-уточка: пестрая, с хохолком. К ней подплывают ее пестрые подружки, самых разных мастей, и она, слегка на возвышении, благосклонно ждет их, как королева. На ступеньках к воде девочка в белом, уронив соломенную шляпу на ступеньку, поит из чашки молоком беленького козленочка, притом стеснительно смотрит на нас, а с двух сторон ею любуются два работника – один, благообразный, только что собравший яйца в корзину, с кувшином молока, из которого он налил ей в чашку, и второй, уродец-карлик в рваной одежде, в башмаках, с корзиной под мышкой, тоже смотрит на девочку. Над ним – голубятня, откуда летят белые голуби, заполняя верхнюю часть. Один голубь в «зените» картины выше всех раскинул крылья, как дух святой. Дальше – стена, и за аркой виден замок, тоже окруженный водой, а через арку сюда, к нам, прет пестрая птичья толпа – белые гуси, серые куры, черно-бело-красные индюки. В правом углу картины на сухом светлом дереве сидит павлин, свесив роскошный свой веер. В левом углу картины строго и слегка недовольно смотрит огромный яркий петух: все ли как надо, все ли хорошо?!
Что так связывает меня с птицами? Помню свой самый первый урок. Учительница, раздав тусклые листки в клеточку (сорок седьмой год!) предлагает нарисовать, кто что хочет. И я тупым карандашом нарисовал почти невидимую серую уточку, уместившуюся в одну клеточку. Почему так мелко? Стеснялся? Потому что сам был тогда неярок и мелок и мучительно чувствовал это? И, «разворачиваясь» постепенно, всюду искал уточек, подбирал себе все более яркие их изображения. Стеклянная, в ярких полосах – из самой Венеции. Из Тель-Авива – в натуральную величину, из папье-маше, из Майнца – слепленную из цветных острых зернышек. Вот чего я достиг: весь мир у меня на кухне слетелся на утиных крыльях! У себя в Питере, на Сенной, купил у старушки сервиз из шести мелких тарелочек – и ел с них… Может быть, когда-то мама уговаривала меня: «Доешь кашку – увидишь уточку?» А тут – даже дуэт! Коричневый селезень тормозит в воде лапами, приводняясь рядом с уточкой – коричневые пучки камыша, треугольнички в небе – летящая стая, от которой откололся наш селезень ради любви. «Птичий двор» с бумажного плаката, висевшего у меня над столом, разлетелся по всей квартире.
Саму картину я встретил неожиданно, в музее Гааги, куда заехал случайно, с другом – не очень большим любителем музеев. Буквально пробежаться меня отпустил, сам ждал нетерпеливо в машине. Но я все же задержался, застыл перед проникновеннейшей картиной Вермеера «Вид Дельфта». Оторвался все-таки, обернулся… И снова оцепенел. Она! Любимая моя! Вот она где! В тихую воду уходят мостки… Я стоял, сколько можно – потом кинулся в музейный ларек. ЕЕ там не оказалось! Только маленькая открытка, почтовая! Ушел.
Остался лишь тот плакат, лондонский. 1976 года. И изорвался, истрепался в ремонтах и переездах. Исчез! Износился, как и моя жизнь! Когда это точно произошло – даже не помню. Разбился и сервиз. Как и жизнь. А вот и больница. Голые стены. Жизнь кончается тем, что все исчезает. Слово «утка» имеет здесь жалкий смысл – писаешь в нее, если встать не можешь.
Но наконец – встал… Лучший в мире пейзаж – из окна больницы: на плоской крыше гаража – ярко-зеленая плесень, из нее – деревце! Прошаркал в столовую. Произнес: «Пятый стол». И тут вдруг в руке нянечки оказалась тарелочка – коричневый селезень спускается к самке, крылья его широко распахнуты. Моя? Но моих уже нету!
– Стойте!!! – прохрипел я. – Нет… Давайте!
«Привет сверху» – вот что значит эта тарелочка, оказавшаяся у меня в руках! Утку покрыла горушка гречи… «Докушаешь – увидишь ее!» Впервые поел! И выбрался из больницы. И картина моя любимая «Птичий двор» – снова над моим рабочим столом: наконец технологии достигли того, что я смог увеличить открытку из Гааги до величины картины. Каждый день гляжу на нее… и теперь уже ничего не страшно: есть куда уйти.
Открытие Америки
Америка моих друзей
Бунт на корабле
Первый раз я летел в Америку в 1991 году. Земля была покрыта ковром туч, и смотреть пришлось на подвешенный над креслами монитор. На экране светился зеленым светом наш самолетик, пересекающий карту мира – и словно зацепившийся за самый кончик земли. Неужели мы действительно уже над самым крайним мысом Норвегии, и вот сейчас я – впервые в жизни – покину наш континент и повисну над мировым океаном?
Для меня этот перелет через океан в Америку – впервые в жизни – был равносилен перелету через реку вечности – Лету. Предстояла встреча с друзьями, с которыми давно уже простился навсегда, увидеть которых казалось так же невозможно, как исчезнувших с лица земли. И – главное волнение – от предстоящей встречи с бывшим знакомым, встречаемым прежде то на Литейном, то на Пестеля – и получившим теперь главную в мире литературную награду… Ну как с ним теперь разговаривать? С ним и раньше-то было разговаривать нелегко: его прерывистая, нервная речь, нищая надменность в сочетании с тяжкой стеснительностью заставляли его то дерзить, то краснеть. Уж лучше бы это был незнакомый Гений, Гений – и все, Гений – и слава богу, а не тот конкретный и весьма ощутимый знакомый, рядом с которым прожиты десятилетия ленинградской слякоти, с которым были невыразимо мучительные отношения, тревожные, на краю бездны, беседы. А как бы ты хотел – чтобы гений говорил банальности и общался как все? Нет уж! Соберись! Завтра – встреча. Ты тоже не лыком шит! К тому же ведь это он сам меня вызвал, как сказали мне тетеньки при оформлении бумаг…
Всё! Зелененький значок самолетика оторвался от изрезанной кромки. Я глянул в иллюминатор: ровный ковер облаков, как и раньше… но как-то стало зябко. Ну а чего бы ты хотел? Ты же ведь собрался в Америку! Не знал, что будет так наглядно страшно? Не знал. Говорили, что лететь придется десять часов… ну и что? Я никогда, что ли, не проводил в дороге десять часов?! Да сколько раз, в ту же Москву!.. Но, оказывается, разные бывают часы. Пытался задремать – но не вышло. Я пригнулся к иллюминатору – и замер. Что это? Лохматый ковер облаков протыкали острые, абсолютно черные, мертвые горы. Ни малейших признаков жизни и какого-либо движения – мы словно зависли. Ничего страшнее я еще не видал. Почему не летим-то? И откуда такие скалы в океане? Где мы?
Я трусливо опустил пластмассовую шторку иллюминатора и пытался сосредоточиться на происходящем в салоне. Ничего не происходило! Пассажиры, задвинув шторкой иллюминаторы, дремали. Я поднял глаза на монитор. Мы пересекали какой-то огромный остров. Откуда он тут взялся? Пытался что-нибудь вспомнить – и не мог. Куда нас занесло? При этом все продолжали спокойно спать – все, кроме меня! Изображение на мониторе дрогнуло, изменился масштаб, остров теперь казался не таким громадным, и внизу появилась зеленая надпись… Гренландия! Гренландия-то зачем? Она-то откуда взялась? Мы же в Америку летим. Уж так далеко на Север зачем было идти? Я открыл иллюминатор, надеясь на какие-то изменения… Нет! Те же черные пики. Движемся ли? Но вот внизу появился скалистый обрыв, и вокруг него – кружево изо льда. Легче как-то не стало. Куда прем? Обещали Нью-Йорк и плюс сорок! Но вот эта ледяная феерия закончилась, слава богу, и во всю ширь лежал пустой океан. Тоже не такое уж ласковое пространство – белые бурунчики были видны с самолета – даже страшно их представить вблизи, оказаться в них! А каково было Колумбу, плывшему там вот внизу – и даже не знавшему, сколько еще плыть, есть ли вообще берег и удастся ли вернуться? Представил себя там, внизу… Бр-р! Вот это было путешествие! В наши дни дальние путешествия происходят, как правило, на самолетах. Но впечатлений и даже волнений хватает вполне. Я откинулся на спинку и пытался уснуть. Нельзя так уж сильно переживать. Здоровья не хватит! Успокойся! Это вовсе не бесконечный океан под тобой, а так, понарошку. Кажется, только один я, с чересчур обостренным восприятием, так переживаю… Да нет! Остальным трудней, как я заметил еще при посадке. Многие плакали, прощались-обнимались с самыми близкими, и, может быть, навсегда. Сейчас пытаются успокоиться, уснуть. Их путь – рисковее твоего! Что их там ждет? Никто точно не знает. А если «знает точно», и об этом уверенно говорит – внутри все равно мучается: «Не сглупил ли? Все прежнее – с кровью оторвал…»