Страница 2 из 20
Толпа становилась все гуще. Вскоре старший конвоир вынужден был уже идти впереди, проталкиваясь сквозь плотные ряды селян, уговаривая их расступиться. Человек шел сразу за ним. Шел опустив голову в землю, чтобы не видеть ненавидящих, полных злобного торжества взглядов. Он старался держаться как можно плотнее к затянутой в турецкий камуфляж спине бородача. Шагал вперед, не обращая внимания на крики, пинки и щипки исподтишка. Какая-то морщинистая старуха, подобравшись вплотную несколько раз плюнула ему прямо в лицо густой, вонючей слюной. Никто не останавливал ее, наоборот, вокруг одобрительно галдели. А он все шел, не смея даже поднять руку, чтобы стереть со щеки теплую отвратительно пахнущую слизь. Шел, думая лишь о том, что если отстанет от бородатого хоть на шаг, его просто разорвут здесь в клочья. Разорвут голыми руками, такой силы заряд концентрированной ненависти бил в него от стоящих рядом селян.
Наконец они вывалились из плотных объятий толпы на середину площади, оказавшись на вымощенном булыжником пятачке метров пятнадцати в диаметре. В центре этого свободного пространства стояла огромная деревянная колода, из тех, на которых мясники разрубают туши свежезабитых животных на годные к продаже или готовке куски. Человек со страхом покосился на колоду. Оценил глубокие зарубки на ее пропитанной кровью, утыканной мелкими осколками костей поверхности. Зачем здесь этот чурбак? Что они задумали? В том, что появление этого мясницкого инструмента на площади напрямую связано с ним, он ни минуты не сомневался. Неужто решили отрубить голову? Не похоже на местные обычаи, хотя с этих уродов станется, любят, сволочи театральные эффекты. Вон и топор здоровенный с зазубренным, проржавевшим от времени и чужой крови острием прислонен рядом.
– Что ж, не самый плохой вариант, – неожиданно холодно и отстраненно, будто и не о себе вовсе, а о ком-то чужом, постороннем, подумал человек. – Особенно если сумеют отрубить с одного удара. Могли и чего похуже придумать, затейники…
В том, что фантазия у местных в этом направлении работает как надо, он имел случай лично убедиться не один раз. Навидался за время командировки всякого. В том числе и трупов. Самых разных… Были среди них и «нехорошие»: с содранной заживо кожей, удушенные собственными же кишками, оструганные, словно отточенный карандаш… Любили ублюдки поизгаляться, особенно когда время позволяло… Так что вариант с отрубленной головой на фоне этаких изысков мог справедливо считаться почти удачей. Человек криво усмехнулся этой мысли, такой неуместной и глупой в обычной жизни, и такой неожиданно правильной и актуальной сейчас в этом кошмарном, вставшем с ног на голову параллельном мире.
Его ухмылка, как ни мимолетна и слаба она была, незамеченной не осталось. Толпа взревела звериным воплем ненависти. Угрозы и проклятья взлетели к бездонному синему небу. Потянулись вверх скрюченные будто когти пальцы, поднялись над головами сжатые кулаки, вздернулись губы, открывая волчий оскал зубов… «Нет, это не люди… Люди не могут быть такими… Это какие-то дикие, злобные твари, принявшие по недоразумению человеческий облик, – думал пленник, глядя на беснующуюся толпу. – Люди не могут быть такими… Не могут так ненавидеть… Ладно мужчины, бойцы, видевшие смерть, терявшие друзей… Но здесь их совсем мало… Эти покореженные злобой, перекошенные лица в основном женские, детские… Что стало ними? Почему они такие? Ведь так не может… Не должно быть…»
Удар под колени сбил его с ног, заставил ткнуться лицом в теплые, нагретые солнцем камни. Так было даже лучше, теперь он не видел бушевавшей над ним злобы, не чувствовал кипевшей на площади мутной жажды крови, его крови… Он мог бы так пролежать целую вечность, вжимаясь щекой в ласковое тепло гладкого выпуклого булыжника. Лишь бы не вставать, лишь бы не видеть… Однако долго пролежать лицом вниз ему не дали. Сильный рывок за ворот куртки вздернул его на четвереньки. Толпа взревела вновь. Но на этот раз одобрительно и торжествующе. А потом его поволокли к колоде. Или теперь правильнее было называть этот деревянный чурбак плахой?
Он не сопротивлялся, понимая всю бесполезность этой затеи. Все было ясно с самого начала, еще тогда, когда его только вели на эту запруженную селянами площадь. Странно, конечно, обычно, таких как он, в плену не убивали. За таких пленников можно было получить неплохой выкуп, или, на худой конец, обменять их на попавших в руки местной милиции, или федералов боевиков. Причем менять можно было достаточно выгодно: одного на пять-шесть человек… Так что любой здравомыслящий полевой командир не стал бы расходовать столь ценную добычу на такую глупость, как публичная казнь. Но то здравомыслящий, тот что воюет с оглядкой, умеет превратить войну в выгодный для себя и своих людей бизнес… Таких, конечно, большинство, но есть ведь еще реальные фанатики из непримиримых. Тем плевать на деньги, плевать на чужие жизни, плевать на жизнь собственную… Их ведет одна только ненависть к неверным, и для таких он вовсе не выгодный товар, а просто враг, которого надо уничтожить. А если учесть общую восточную страсть к спецэффектам и разным постановочным действиям, то и удивляться нечего. Выходит не повезло… Что ж, в таком случае остается лишь умереть достойно, смеясь в лицо врагам и костлявой старухе с косой.
Но это лишь на словах выглядит легко и просто. Когда его бесцеремонно бросили грудью на пропитанную запекшейся кровью густо пахнувшую ею прямо в лицо колоду, человек едва удержал в груди рвавшийся из самых глубин естества крик ужаса. Нет, не хочу! Не надо! Молодое сильное тело само собой корчилось в судорогах, отчаянно протестуя, не желая смириться с уготованной участью. И он ничего не мог с этим поделать, мышцы сокращались против его воли, бессмысленно, бестолково. Кто-то навалился ему на спину, прижал коленом шею, втискивая лицом в выщербленную многочисленными ударами топора древесину. Сам топор он тоже видел прямо перед собой. Точнее не весь топор, а только его темную, отполированную мозолистыми ладонями до матового блеска рукоять. Толпа вновь заревела гневно, нетерпеливо. Толпе хотелось зрелища, хотелось страданий, крови… Его крови…
Крепкая ладонь, густо поросшая жестким черным волосом, умело обхватила топорище, вздергивая его вверх, убирая из поля зрения. Одновременно ослабла давящая на шею тяжесть, и он смог поднять голову, обведя взглядом беснующихся прямо перед ним людей. Человек не ждал от них сочувствия, не ждал милосердия, но та концентрированная злоба, то мрачное торжество, что ударили ему в лицо, опаляя жаром неизбывной ненависти, все равно оказались страшнее, чем он предполагал. В их глазах он читал свою смерть, смерть лютую, неминуемую. В оскаленных зубах, в тянущихся к нему скрюченных пальцах была неутолимая злоба, желание уничтожить его, разорвать на куски… Пощады не будет! И этот удар чужой коллективной ненависти внезапно отразился в нем, как в зеркале, взрываясь внутри упругим огненным шаром, наполняя мышцы горячей живой кровью, вытесняя, гоня прочь липкий страх. Он больше не боялся их. Он был уже за гранью бытия, и напугать, задавить его волю стало теперь невозможно.
– Будьте вы все прокляты! – голос еще не давался, хрипел надрывно, но вскоре прорвался, взлетая ввысь, набирая обороты, перекрывая вой толпы. – Будьте прокляты! Я отомщу! Я вернусь сюда даже из ада! Я вернусь…
Полновесный удар носком ботинка в лицо заставил его захлебнуться, глотая зубное крошево. Но не заставил молчать. Разорванные в лохмотья губы вновь открывались, выталкивая наружу вибрирующие гневом и предельной ненавистью слова. Его торопливо сдернули с колоды, придавили к земле, вывернув правую руку, вытягивая ее на мокрое трухлявое дерево. В спину уперлись сразу несколько человек. А кто-то наступил ногой ему на затылок, вдавливая голову в брусчатку, не давая продолжать говорить. Он все равно хрипел из последних сил что-то матерное, сыпал угрозами и проклятьями, но теперь его уже никто не слышал. Никто кроме нескольких боевиков, удерживающих его тело в покорно согнутом положении.