Арабская петля

– А ну подтянись, орлики! Хватит таблом мух ловить, пора прибавить, скоро финиш! Давай, давай!

– Иди ты на х…, орлик! – вполне различимо хрипит кто-то из глубины строя.

Против ожидания, ротный не обижается, скорее даже наоборот, лицо его расплывается в довольной улыбке:

– Ага, отвечаете! Значит, живы еще и не устали! Давай наддали, парни, еще одно усилие!

Сосед слева вновь ощутимо наваливается на Стасера.

– Да ты чего, военный, охренел совсем, – булькает саднящим натруженным горлом Стасер, разворачиваясь к теряющему равновесие товарищу.

Слева бежит Профессор и судя по внешнему виду дела его совсем плохи. Мертвенно бледное лицо, покрытое крупными каплями пота, и совершенно дикий чумной взгляд загнанной лошади, заплетающиеся ноги мотыляют лишь по инерции движущееся тело из стороны в сторону, руки безвольно опущены вниз в правой зажата лопатка. Все сразу становится понятным. Считающий себя слишком умным и склонный к различным рационализациям Профессор, решил, что носить лопатку на поясе, где она все время бьет по ногам, а то и промеж них, глупо и вполне нормально будет тащить ее в руке. Но хоть вес «любимого» инструмента пехоты и невелик его вполне хватило, на дистанции в десяток километров масса любого предмета, из тех, что ты прешь на себе имеет тенденцию по мере прохождения времени вырастать десятикратно. Так что уже на полдороги Профессор окончательно отмотал себе обе руки, и они повисли безвольными плетьми. О том, чтобы бросить ненавистную лопатку, конечно, не могло быть и речи. Мало того, что, заметив утерю предмета экипировки, ротный мог заставить весь взвод перебегать дистанцию, так еще выброшенную лопату запросто можно было потерять навсегда, вдоль тропы тянулись полевые лагеря танкистов, «партизан» и вэвэшников, так что желающих тиснуть бесхозный инструмент было хоть отбавляй. А утеря закрепленного имущества вела уже к серьезным неприятностям со старшиной, к тому моменту даже самые оптимистичные из кадетов накрепко усвоили нехитрую истину: «В армии нет слова украли, есть только слово проебал!», так что лопатку приходилось нести до конца, что называется без вариантов. Однако сил в оттянутых дурацким инструментом руках для этого подвига оставалось все меньше.

– Товарищ подполковник, – чуть не со слезами в голосе взмолился Профессор, все пытаясь оттолкнуть в сторону непонятливого Стасера. – Заберите у меня ее, я больше не могу!

Стасер инстинктивно ухватился за черенок протянутой к нему лопатки, думая передать ее ротному. Что тот захочет помочь выдохшемуся кадету, у него и на секунду не возникло сомнений.

– Вот, Петровский, скажи товарищу спасибо, и помни, что значит взаимовыручка! – не совсем верно понял безотчетный порыв Стасера ротный и нажав на педали начал нагонять пыливший впереди первый взвод.

Стасер беспомощно поглядел ему вслед, затем перевел взгляд на облегченно вздохнувшего Профессора. На его чумазом запыленном лице с влажно блестящими дорожками от ручейков пота была написана такая глубокая благодарность, такое счастье и избавление от мук, что у Стасера просто духу не хватило вернуть ему злосчастную лопатку. «Хрен бы с ней, как-нибудь потерплю», – решил он, стискивая зубы и чувствуя, как правая рука уже начинает наливаться свинцовой тяжестью и не успевает двигаться в одном ритме с левой.

Наконец впереди еще очень далеко на горизонте, там, где вековые сосны своими густыми зелеными кронами сливаются по обе стороны тропы, начинает маячить приметное высохшее дерево. Оно растет как раз напротив палаточного лагеря, почти у вожделенной линии финиша. И если залитые едким потом, покрасневшие вздувшимися от натуги жилками глаза различили на фоне темной зелени корявый сухой силуэт, значит до него не больше полутора километров. А это уже ерунда, это считай уже финишная прямая, и взвод неосознанно начинает ускоряться, захлебывается мокротой, задыхается перегруженными забитыми пылью легкими, но упрямо увеличивает темп, лишь бы скорее закончилась эта выматывающая до последней капли физических и душевных сил гонка. И вот, наконец, финиш. Хрипя и подвывая от напряжения, первые ряды проскакивают заветную линию, по инерции пробегают еще несколько шагов и без сил валятся прямо в дорожную пыль, в редкие пучки изумрудной травы, на мягкую подушку прошлогодней хвои. Задние с разгона врезаются в бежавших первыми и тоже, будто подрубленные оседают на такую теплую, мягкую, как пуховая перина, непреодолимо уютную землю.

– А ну не умирать! Подъем, черти! Не валяться здесь на финише! Быстро расползлись с дороги, мешки! – нарочито сурово орет Конго-Мюллер.

Однако в голосе его явственно слышны довольные нотки, взвод показал хорошее время и офицер-воспитатель этому рад.

Ночь веет пьянящими, одуряющими, кружащими голову весенними запахами из открытого настежь окна. Весело подмигивают с чернильной кляксы небосвода яркие гвоздики-звезды. Тихо шелестят, путаясь в легком невесомом ветерке, молодые только что выбравшиеся из почек листья майских берез под окном. Тянутся в напрасной попытке зацепиться за широкий подоконник древесные руки-плети. Звонким скрежетом и лязгом перекликаются на городских улицах припозднившиеся трамваи. Летят к звездному небу серые лохмы ароматного табачного дыма. Шлепают по кафелю умывальника ноги в стандартных армейских тапочках из грубого дерматина. Тянутся неторопливые обстоятельные послеотбойные разговоры. Вымотанная за день жестким распорядком рота, мирно всхрапывая и сонно бормоча что-то неразборчивое, ворочаясь с боку на бок и скрипя ослабшими пружинами коек, спит в расположении, тяжело вздыхая и причмокивая, будто единое многорукое и многоногое живое существо. Тускло светятся лампочки дежурного освещения.

В умывальнике собрались курильщики. Они терпеливо дождались, пока не убыл домой дежурный офицер-воспитатель, и теперь беспрепятственно могут предаться беспощадно искореняемому здесь пороку. Безопасно покурить можно лишь ночью, когда жизнь в училище замирает, и из всех офицеров остаются лишь дежурный да его помощник, посменно бдящие в отделенной стеклянной перегородкой коморке на первом этаже главного корпуса. Летит в распахнутое окно дым, перевиваясь сложными петлями, складываясь и расходясь чудесным прихотливым рисунком, танцуя в лунном свете, растворяясь и распадаясь в ночи. Лица кадетов серьезны и мечтательны и будто бы призрачно изменчивы в неверном свете обманщицы луны, кажется, что по ним пробегает легкими ночными тенями вся будущая жизнь.

– Так куда тебя все-таки распределяют? – тихо, стараясь не разбить, не повредить волшебное очарование ночи спрашивает, глубоко затягиваясь, высокий и крепкий дагестанец Володя Мамбеталиев со смешным прозвищем – Мамба.

– Как и хотел, в общевойсковое на разведфак, – отзывается Стасер.

– Так генерал на мандатной собирался тебя в танковое отправить, в Чирчик?

– Собирался, – нехотя соглашается Стасер. – Пришлось к нему на прием идти, уговаривать… Еле уболтал. Уперся, старый хрыч. «Я его сам заканчивал! Благодарить еще меня будешь!»

– Ну молодец, что на своем настоял! – дружески хлопает его по плечу Мамба. – В танкисты идут либо по незнанию, либо по глупости!

Рядом тихонько вздыхает Мишка Кривенко, по прозвищу Бендер. Хитрющий хохол, откуда-то из-под Львова, он за время обучения умудрился своими выходками так насолить командиру роты, что тот весьма оригинально отомстил, записав на мандатной комиссии Бендера в тыловое училище. Никакие уговоры и даже слезы на ротного не подействовали, и теперь Мишке придется учиться не в заветном десантном училище, а в Вольском тыловом. Зато Мамба счастлив на все сто – его мечта осуществилась, распределен в Рязанское воздушно-десантное на факультет спецназа, единственное место на роту он получил в честной борьбе, где учитывались как физические данные, так и успехи в учебе.

Летит к небу дым, смешиваясь со сладким весенним ароматом, с ночными звуками большого города, живущего своей жизнью за училищной оградой. Кружит коротко стриженые головы ощущение уже близкой свободы и послевыпускной неизвестности и кажется, что все трудное в жизни уже позади, а дальше будет сплошной праздник, чем-то похожий на удалые советские фильмы об армии и одновременно на красочные импортные боевики. И, конечно, в этом будущем все они будут сильными и смелыми героями, легко и весело сражающимися за правое дело. Плывет в воздухе запах цветущих вишен, терпкий запах весны девяносто первого года, последней весны великой империи… Неумело затягиваются сигаретами мальчишки, которым предстоит стать ее последними солдатами…