Рядовой Мы

Проща-ай, не горюй, Напра... слез не лей...

Ну, само собой, я кинулся вдогонку, хотя прекрасно сознавал всю бессмысленность этой затеи: ушедшее всегда невозвратно, даже если оно порывается назад. Задыхаясь, я добежал до вышки третьего -- того самого, на котором застрелился Ваня, -- поста и тут... и тут меня окликнули. На обочине сидел товарищ лейтенант Скворешкин -- совершенно седой, смертельно усталый, семидесятилетний. Он поднял на меня потухшие глаза. -- Ну вот, -- прохрипел он, -- я ж им говорил -- еще подождать надо... Ты беги, беги -- может, догонишь! -- А вы? Он только махнул рукой, попытался улыбнуться, но у него на это не хватило сил, как у Глеба Горбовского... (классик, блистательный бильярдист. -- Прим. автора ). -- А родителям-то, небось, так и не написал? -- на глазах угасая, прошептал он и вдруг застонал, повалился на жухлую, шелудивую травку. -- Воды, -- прохрипел он. Я заметался, потом вспомнил про колонку за автобусной остановкой, пока добежал, пока набрал воды в пилотку... Одним словом, когда я наконец-то вернулся, товарища лейтенанта Скворешкина, командира нашего радиовзвода уже не стало ... Вот так они и ушли, так и сгинули в этом проклятом, взявшем гарнизон в блокадное кольцо, тумане. Все, как один: Боб, сержант Долматов, Женька Кочумаев, Вовка Соболев, Валера Лепин, младший сержант Иванов, рядовой Ригин, Василь Васильевич Кочерга помнишь, как Кочумай записывал нас на вечер Дружбы, а Вася, хохол упрямый, набычился и сказал: "Воны моего батька вбылы, а я з ими дружыты буду?!" И еще один Васька, беленький такой, из Архангельска, забыл фамилию, и еще один Вовка, Голубов, и все его дружки -- Сибик, Могила, Кот, Герка Подойников... Ефрейтор Пушкарев, ефрейтор Непришейкобылехвост, рядовой Максимов, и еще один Максимов -- сержант, водила нашей "пылевлагонепроницаемой" Купырь, хлеборез Мыкола Семикоз, рядовой Тер-Акопян, рядовой Таги-Заде, сержант Каллас, старший сержант Зиедонис, старшина Межелайтис, рядовой Драч, рядовой Пойманов, рядовой Шевчук, старшина Трофимов, старший лейтенант Ларин, майор Логунов, майор Мыльников, полковник Федоров, наш батя, генерал-майор Прудников, начальник связи армии... Ты говоришь, их не было и быть не могло, а мне почему-то кажется -- были... А еще Володя Холоденко, Женя Соин, Коля Дмитриев, Борька Топчий -- все, все поименно -- даже этот говнюк Филин, все до единого сослуживцы мои, мои, Тюхин, товарищи до конца, до последнего вздоха, после которого с лица спадет наконец нечеловеческая, в гноящихся зеленых струпьях, личина, развеется гиблый туман, истают уродливые видения... Господи, спаси и помилуй нас, грешных!..

Глава тринадцатая

Черт все-таки появляется...

Рядовой М. вернулся в часть совсем уже другим человеком. Хлопая форточками, по казарме гуляли сквозняки. Окна в ленкомнате были выбиты, исчез стоявший в углу гипсовый бюст вождя мирового пролетариата. На пол, на знаменитый клинический кафель коридора было больно смотреть, до такой невозможности он был исчиркан резиновыми подошвами. Витюша подошел к висевшему рядом с тумбочкой дневального зеркалу со звездой и красной надписью на стекле -- "Солдат, заправься!" Человек, который встретился с ним глазами, если и был похож на прежнего рядового М., то разве что чисто символически: из зазеркалья на Тюхина глянул стриженный наголо, от силы двадцатилетний, лопоухий салага, в чужих, с неправдоподобно широкими голенищами, сапогах, в длинной, как юбка, гимнастерке. Только вот глаза, глаза у молодого солдатика были такие пустые, такие старослужащие, что, вглядевшись в них пристальней, Тюхин вздрогнул. Витюша обошел все помещения в казарме, заглянул даже в гальюн, но никого, ни единой души не обнаружилось. Ушли, похоже, все. Он остановился перед стендом с батарейной стенгазетой "Прожекторист". Название было совсем не случайным. Сугубо секретная часть п/п 13-13 в целях маскировки и введения в заблуждение противника выдавала себя за прожекторную, впрочем, без особого успеха: когда колонна ехала по улицам маленького немецкого городка В., жители махали нам вслед руками, радостно крича: "Гроссе руссише ракетен пу-пу!" Ничего такого острого, режущего -- ни лезвия, ни перочинного ножичка, под рукой не оказалось. Он попробовал отколупнуть этот свой проклятый, позорный, всю последующую жизнь отравивший ему, стишок про ХХХ-й партийный съезд, но ничего, ничегошеньки из этой затеи не получилось. Отпечатанный на батарейной машинке, пожелтевший уже текст был приклеен намертво, на веки вечные... -- Тавро! -- отчаявшись, прошептал рядовой М. Кабинет комбата был открыт. На полу валялись приказы, на вешалке висели плащ и фуражка без вести пропавшего товарища майора (среди арестованных его не было), в распахнутом шкафу на полочке скучал одинокий граненый стакан, накрытый бутербродом, засохшим до такой степени, что сыр на нем походил на зеленый, загнутый пропеллером погон еще не принявшего присягу молодого воина. Рядом лежал завернутый зачем-то в мятый носовой платок пистолет "макарова". Рядовой М. уже выходил, но тут на глаза ему попался аппарат высокочастотной связи. Витюша снял трубку, приложил ее к уху, постучал по вилочкам и, чтобы хоть что-то сказать, ни с того ни с сего сказал вдруг: -- Алло, Мандула, ты слышишь меня? В трубке что-то хоркнуло, заторкотало и внезапно оттуда, из напичканного электроникой нутра, пугающе и громко, отчетливо раздалось: -- Шо?.. Але!.. Эй, хто там?.. Затаив дыхание, Витюша положил пластмассовое чудище на место. У него заколотилось сердце, заныл затылок, томительно засосало под ложечкой. -- Да ведь этого не может быть, я же... убил его! -- хватаясь за лоб, растерянно прошептал он, но тотчас же в душе рядового М. зазвучал неотвязный, козлячий тенорок противоречия: -- А что значит "убил". Вас вон, сокол мой ясный, всю жизнь только и убивали. Ну вот и убили, и что из этого?.. Не вы ли, минхерц, твердили где ни попадя, что смерти, мол нет?! Но коли ее нет для вас, почему она должна быть для того же Мандулы?.. Согласитесь -- нонсенс!.. А эта ваша в духе Ларошфуко максименция, как там бишь -- "Не отбросишь хвост..." -- Не откинешь копыта, так и не воскреснешь, -- вздохнул Витюша. -- Только вот копыта-то здесь причем?.. Он вышел в коридор. Из помещения радиовзвода пахнуло неистребимым, никаким сквознякам на свете не подвластным, армейским духом. Рядовой М. подошел к своей койке, единственной среди всех аккуратно заправленной, и достал из тумбочки библиотечного Маркса. Больше оттуда забирать было нечего. Бледный, с нитроглицерином под языком, он потащился зачем-то на чердак. Там было еще тоскливей, пахло пылью, сгинувшими куда-то голубями. В глубине чердака, на поперечной балке он нашел обрывок коаксиального кабеля. Товарищ старший лейтенант Бдеев возник из полутьмы как привидение. -- Ну наконец-то, -- шумно задышал он. -- Нехороший! Бяка, дрянь! Ты почему не пришел в ту пятницу?.. Я ждал, я так ждал!.. -- и с этими словами он выступил на свет от слухового окошка, странный какой-то: с накрашенными губами, с недельной, как у Б. Моисеева, щетиной на щеках, с клипсой в ухе, мало того -- в цветастом (Тюхин у Виолетточки такое видел) крепдешиновом платье, полу которого товарищ замполит кокетливо придерживал двумя пальцами. -- Это как, что это? -- пробормотал Тюхин. И в ответ, пахнув духами, шелестнуло: -- Это -- перестройка, шалунишка ты этакий!.. И тут этот несусветный педрила, упав на колени, пополз к нему, сияя подрисованными глазами и горячо шепча: -- Требую удовлетворения, ах немедленного!.. Нехороший, нехороший! Ноги длинные такие, взор убийственный!.. Ам, так бы и съел!.. -- Но-но! -- сказал Тюхин, брезгливо отстраняясь. -- Видали мы таких... И кто знает, чем бы все это кончилось: товарищ старший лейтенант, обхватив его ноги, быстро куснул Витюшу за коленку, кто знает, каким новым скандалом обернулось бы для Тюхина это чердачное безобразие, но тут, как это бывало почти всегда в самых безвыходных ситуациях его бурной жизни, -- кто-то Вышний, за все, вплоть до волоса, упавшего с его шальной головы, ответственный, ослепительно сверкнул над крышей чем-то не менее впечатляющим, чем, скажем, таинственно похищенная с их "изделия" боеголовка, промелькнула молния, грянул неслыханный, красного цвета, гром, такой близкий, что рядовой М., совершенно машинально, не отдавая ни малейшего отчета своим действиям, перекрестился, а когда тяжелые, как бумажные роли, раскаты стихли где-то далеко-далеко, чуть ли не за Польшей, он вместо товарища старшего лейтенанта Бдеева увидел вдруг перед собой большого пестрого петуха , с красным гребнем, с фасонистым, как у знаменитого в прошлом московского поэта, тоже, как известно, Петуха по гороскопу, хвостом и никелированными, звонкими, как Виолетточкин будильник, шпорами. Сердце Тюхина екнуло. -- Эй, как тебя? Цыпа-цыпа! -- предчувствуя непоправимое, прошептал он. Но тут эта новоявленная пташка с такими же злыми, бессмысленными, как у товарища замполита, глазками больно клюнула его -- точь-в-точь, как 93-й, петушиный год -- в доверчиво протянутую руку и, всплескивая крыльями, кудкудахтая, бросилась, падла, прочь. И не успел Витюша перевести дух, как снова загремело, только теперь уже не сверху, а снизу, и не одиночным, а очередью, да и нельзя сказать, чтобы уж очень громко. Рядовой М. подбежал к слуховому окошку, абсолютно не заботясь о маскировке, высунулся и увидел вдруг на плацу... а впрочем, ничего такого сверхъестественного он там не увидел. Просто-напросто ликующая группка гусей на руках несла в столовую Христину Адамовну Лыбедь, всю растрепанную, помятую, но счастливую! Эх, то ли зрение у Христины Адамовны оказалось нечеловечески пронзительным, то ли еще что, только она с высоты своего положения углядела-таки на крыше казармы неосторожного рядового М. -- Эй ты, сопля зеленая! -- встрепенувшись, заорала она. -- Ну у тебя и дружок, ну и подельничек! Я его, ирода, обстирала, отпоила, в постелю к себе положила, а он что?! Ты, Тюхин, вот что, ты этому нолю без палочки, -- тут несшие ее салаги восторженно загоготали, -- ты этому недоразумению в шляпе так и передай: попадется, я его с костями через мясорубку пропущу! Вот так и передай ему, интеллигенту сраному! Тюхин запоздало отпрянул, оступился, упал, ударившись об балку головой. -- Господи, -- простонал он: -- Ты же все можешь! Ну сделай же, сделай так, чтобы и это прошло !.. И он зажмурился... а когда снова открыл глаза, обнаружил себя в санчасти, на памятном до истомы, обтянутом дермантином, топчане, прямо под слепящей, беспощадной, как в фильмах про попавших в руки врага советских разведчиков, кварцевой лампой. Затылок мучительно ныл, во рту пекло. Тюхин застонал и тотчас же из тьмы выпали два таких уже родных лица, что ему стало еще хуже. -- Ти живой?.. Э, ти живой, или неживой? -- озабоченно припадая к его груди, вопросил санинструктор Бесмилляев. -- Э-э, шайтан, ти биледни такой, бели! Тибе пирисидури нада! Молчун Негожий -- за два с лишним года службы Тюхин не услышал от него ни единого человеческого слова -- сержант Негожий, поднеся ко рту здоровенный, багровый, как у Афедронова, кулак, одобрительно кашлянул. Халат у него был чем-то забрызган. Тюхин пригляделся, и в глазах у него опять поехало... После искусственного дыхания он все-таки очнулся, а когда его заставили выпить целый чайник марганцовки, он и вовсе пришел в себя. -- А вы, вы-то почему не ушли? -- с трудом приподнимаясь, спросил он. Бесмилляев с Негожим, отступив в тень, потупились. Тюхину стало не по себе, только теперь уже не от полученной на чердаке очередной травмы черепа. Он вдруг припомнил свое последнее свидание с двумя этими убийцами в белых халатах, их постоянные многозначительные переглядывания, недомолвки, покашливания. У Витюши как-то разом перестала болеть голова, зато заныло, как это всегда бывало при язвенных обострениях, плечо, засосало под ложечкой. "А вдруг они анализы из госпиталя получили?" -- как тогда, в юности, тоскливо подумал он. -- "Вдруг у меня все-таки... рак?.." -- Ну вот что, голубчики, -- взяв себя в руки, сказал он вслух. -- Давайте-ка выкладывайте все начистоту, а то хуже будет! И с этими словами рядовой М. вынул из кармана майорскую девятизарядную пукалку. Бесмилляев с Негожим раскололись сразу же. Вкратце дикая их история выглядела так. За день до злополучного митинга, того самого, на котором Рихард Иоганнович распустил провокационный слух о якобы имевшем место дезертирстве, товарищ подполковник Копец, вернувшись из спецхранилища, молча упал на пол. Глаза у него при этом закатились под лоб, а чудовищно опухшее лицо посинело. "Эти опихиль!" -- квалифицировал взволнованный Бесмилляев. Увы, увы! -- с начальником нашей медчасти случилось самое ужасное из всего, что только могло с ним произойти: он сам стал пациентом своего же собственного лечебного учреждения. Для начала его доблестные подчиненные попытались, как они выразились, запустить пульс с помощью электрошока, для чего неоднократно подводили к телу через посредство электрического провода электричество от электрической розетки. После каждого сеанса товарищ подполковник проявлял явные признаки жизни: моргал, энергично встряхивался, крякал, впрочем, признаки эти, к сожалению, с каждым разом проявлялись все слабей, все неотчетливей. "Эти -- упадик сил!" -- констатировал санинструктор Бесмилляев, после чего больного положили под капельницу и для подкрепления организма ввели ему через вену пятьсот кубиков мясного, как впоследствии выяснилось, зараженного вирусом СПИД бульона. Курс лечения закончился кварцевыми процедурами. После капельницы пациент окончательно успокоился и даже, как заявил все тот же Бесмилляев, "ширико зивнул" -- тут Негожий показал обеими руками широту этого фантастического зевка: "Во так вот!" товарищ Копец зевнул и, как это ни прискорбно, так и остался лежать с разинутым ртом, весь такой тихий и совершенно уже не похожий на себя. "Бели такой, биледни!" -- покачал головой сокрушенный санинструктор. И тут они, гады, подвели меня к кровати, к той самой, на которой недавно лежал тяжело травмированный товарищ Бдеев, они подвели меня к пустующему с виду ложу скорби и осторожно откинули одеяло. Никакого такого Копца я, то есть, пардон, Тюхин, а если еще точнее -- рядовой М. под одеялом не увидел. На простыне лежало судно. Большое. Белое. Но вовсе не какой-нибудь там поэтический "Теодор Нетте", а самое что ни на есть заурядное -- больничное эмалированное, какими Тюхину, да и мне тоже, не раз приходилось пользоваться в Лейпцигском госпитале после операции. -- И это что, это по-вашему товарищ Копец?! -- ахнул рядовой М. Трое суток подряд Тюхин пил без просыпу. В пьяном угаре возникали неопознанные летающие лица с широко разинутыми ртами. Голубая радиофицированная мыльница издавала интродукции и враждебные делу социализма голоса. На плацу вокруг обрезанной ракеты происходили фаллические оргии. Однажды, совершенно обезумев, Тюхин завопил с торжественной трибуны: "Это не они, это мы пришельцы, мы -лимонианцы и мфусиане!" По этому поводу было назначено импровизированное факельное шествие со специально для этого случая взятой напрокат у Хромого Пауля овчаркой (немецкой). Главного военного преступника Рихарда Иоганновича тщательно искали, но так, к сожалению, и не смогли найти. Зато в спецхранилище нашли еще три канистры, а чуть глубже под ними -- находка имела место в пожарном ящике с песком -- обнаружили сразу три партийных билета: товарища Хапова, товарища Кикимонова, товарища Копца, все с неуплаченными аж за год партвзносами. Ловили петуха. И хотя после реабилитации Христины Адамовны харч улучшился -опять, как по волшебству, появились макароны, тушенка, сосиски и даже (sic!) бифштексы с кровью , -- вышеупомянутого недожареного петуха ловили всем контингентом, но тоже без особого успеха. Христину Адамовну провозгласили Всеобщей Матушкой-Кормилицей. Однажды с пьяных глаз Тюхин полез на нее, но утром обнаружилось, что это вовсе не Матушка, а мешок с мукой, тоже неизвестно откуда взявшийся в чулане. По утрам вообще было так плохо, что и пробуждаться-то не хотелось. Но после завтрака уже пели хором, а к вечеру Тюхина так и подмывало сходить в санчасть и использовать находившегося там на излечении товарища Копца по его прямому назначению. Так продолжалось, повторяю, целых три дня. А впрочем, может, и больше, и все три месяца -- и все запоем, без продыху. Пил Тюхин всегда точно так же, как и писал -- вдохновенно. Вечером 14 декабря, когда совершенно очумевший Витюша высунул голову из окошка "коломбины" и попытался исполнить арию Риголетто, из дикого бурьяна, каковым поросла штурмовая полоса, высунулся долгожданный черт. Только на этот раз никакой не аллегорический, а самый натуральный: с мефистофельской бородкой, с рогами, с копытами и, что самое поразительное, с хвостом в виде шнура от батарейного утюга, украденного, как подозревали, все тем же Ромкой Шпырным. -- Ну-с, гражданин хороший, -- с укоризной сказал Тюхин, -- или вы тоже считаете, что там, в санчасти, Копец?.. -- А что же еще может быть после шоковой терапии? -- искренне удивился нечистый, немытик и одновременно аксютка. -- Да ведь только копец и получится, ваше высокопревосходительство!.. На этом Тюхин и вырубился... Была ночь. За фанерными стенами "коломбины" стенал норд-ост. -- Нет, голубчик, -- меняя рядовому М. компресс на лбу, выговаривал Рихард Иоганнович, -- так ведь... м-ме... и спятить недолго. Мыслимое ли дело -- три недели на кочерге?! Пластом лежавший на полу, бледный, как покойник, Тюхин слабо сопротивлялся: -- Я это... я однажды полтора года пил... -- Эх, и нашли же чем хвастаться! Тоже ведь, поди, до чертиков допились?.. Э-м-мме... А я опять, опять, минхерц, в опале! Тяготы подполья, ищейки, конспирация... -- Черный, как черт, слепец-провиденциалист, дохнув могилкой, склонился над Витюшей. -- Поверите ли: всю прошлую ночь провел в кочегарке, под угольными брикетами!.. Что творится, что творится, Тюхин, развал, анархия, вакханалия!.. Полный и безоговорочный, извините за выражение, бардак-с! -- Он заморгал. -- Ви-ижу! Третьим глазом вижу: не сегодня-завтра эти недоумки произведут ее в живые богини! Вот помяните мое слово, Тюхин: вы ей: "Матушка-Кормилица!..", а она, чертова перечница: "Нишкни, червь! Ты кто таков, чтобы меня, бессмертную, -- по матушке?! Зови меня отныне -- Христина Муттер Клапштос!.." Вы с ней, Тюхин, на бильярде не игрывали? И не вздумайте, не рекомендую, батенька, она ведь мне, мне, Григорию Ивановичу Зоргенфренду, четырежды носившему титул "Золотого кия Внутренних Органов", она мне, верите ли, три шара форы дает!.. Тягостно вздохнув, Зоркий еще ниже нагнулся над Тюхиным. -- Эка ведь вас, наказание вы мое, высушило! В чем только душа держится! Будете еще так пить?! И Тюхин, с трудом расцепивший зубы, смертельно бледный, похмельно трясущийся Тюхин, блуждая взором, мученически выстонал в ответ одно-единственное слово: -- Бу-уду!.. Как это ни странно, последним гадом Рихард Иоганнович все-таки не оказался: сам догадался поднести болящему граммулечку, да еще и уважительно чокнулся с ним. С неописуемыми страданиями, давясь, рядовой М. принял спасительную порцию. С минуту посидев на полу в полной неподвижности, он полез за куревом. Одну сигаретку Витюша сунул себе в рот, другую протянул благодетелю. Тот поблагодарствовал, но прикуривать не стал, сунул подарочек за ухо, про запас. -- Сами знаете, каково оно, когда снимут с довольствия, -- пояснил он. Мало-помалу Тюхин пришел в себя. Не удержавшись, он поведал Зоркому ужасающую историю злодейски залеченного товарища подполковника. -- Судно, говорите? -- надломив левую бровь, задумчиво произнес похожий на эфиопа оппозиционер. -- Да нет, Тюхин, два этих добрых молодца здесь совершенно не при чем. Сие трансмогрификация, сиречь -- очередное, хотя и, согласен, не вполне стандартное, проявление трансформа. Одни становятся птичками, другие -исходным материалом для эскалопа... Ну, а третьи... м-ме... а у третьих совсем иная планида, сокровище вы мое, дорогой вы мой трансформант из гражданского состояния в военное!.. -- А четвертые, почему же некоторых это и вовсе не затронуло? -- Так ведь тут, как с гипнозом, Тюхин: одни подвержены, другие -- не очень, чтобы сразу, а иным всякие там Чумаки, как горох об стенку... По этому поводу выпили еще. Поговорили о политике, заклеймили новые порядки. -- Слушайте, как вас там, -- воскликнул заметно оживившийся рядовой М., -- а хотите я вам свои новые стихи почитаю? Григорий Иоаннович растерянно захлопал глазами: -- Стихи?! Да вы что -- в таком вот... м-ме... состоянии и еще сочиняли?! -- А это уже как болезнь, -- отмахнулся Тюхин, -- неизлечимая. Меня ведь хоть за ноги подвесь, я все равно сочинять буду. -- Ну... если уж невмоготу... -- Поэма, -- ловя его на слове, объявил Тюхин, да так громко, что Ричарда Ивановича покоробило. -- Новая поэма под старым названием "Омшара". Нервных просим покинуть помещение! И рядовой М., предварительно закрыв на задвижечку "коломбину", достал из бардачка заветную тетрадку. Насчет "нервных" он, конечно, перехватил, но всем, кто стихами не шибко интересуется, с удовольствием рекомендуем пропустить к чертям собачьим эту, специально выделенную отдельной главой, так называемую "поэму". Право, ничего не потеряете, господа!..