Страница 5 из 7
Нет, песни о тебе не будут позабыты
Как надписи на урне гробовой!
И если бы война низвергла мавзолеи,
А чернь мятежная все зодчество людей,
И тут ни Марса меч, ни грозных битв трофеи
Не тронут памяти прославленной твоей!
Ни смерти не страшись, ни горечи забвенья;
Нет, в памяти людей ты будешь жить всегда;
И слава о тебе пройдет чрез поколенья,
И будет в мире жить до Страшного суда,
Когда, покорная призыву высшей силы,
Прекрасной, как всегда, ты встанешь из могилы.
Оставляя в стороне очевидную поэтическую беспомощность И. Мамуны, обратим внимание лишь на некоторые дикие сочетания: "расписанные плиты", "хвалебный голос", "надписи на урне", "все зодчество людей" и пр. Но вот особенно яркое место: "...грозных битв трофеи не тронут памяти прославленной твоей", - эти полторы строки начисто лишены смысла. И. Мамуна нагромоздил множество общих мест, нелепых, внешне напоминающих подлинник образов и, наконец, лишил сонет его обязательной строгой формы, прибегнув к немыслимому в сонете чередованию шести- и пятистопного ямба.
Вот как зазвучал 55-й сонет у Маршака:
Замшелый мрамор царственных могил
Исчезнет раньше этих веских слов,
В которых я твой образ сохранил.
К ним не пристанет пыль и грязь веков.
Пусть опрокинет статуи война,
Мятеж развеет каменщиков труд.
(When wasteful war shall statues overturn,
And broils root out the work of masonry...)
Но врезанные в память письмена
Бегущие столетья не сотрут.
Ни смерть не увлечет тебя на дно,
Ни темного забвения вражда.
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день суда.
Итак, до пробуждения живи
В стихах, в сердцах, исполненных любви.
(So, till the judgment that yourself arise,
You live in this, and dwell in lovers' eyes.)
В переводе Маршака отсутствуют некоторые детали, характерные для традиционного стиля "ученой поэзии" шекспировской эпохи. Например, Маршак опустил условного Марса с его мечом. Отбрасывая условную образность, без которой он легко может обойтись - потому, что она является признаком преходящего и, собственно, давно прошедшего общего, условного стиля, Маршак бережно сохранил все черты индивидуального стиля Шекспира. Это, как сказано, и есть важнейшая черта маршаковского метода перевода - жертвовать устарелым, обветшалым, условно-общим в стиле сонетов во имя точнейшего воспроизведения индивидуального, никогда не стареющего. Н. Гербель, как и С. Ильин, держится общего, и Шекспир в его трактовке сереет, приравнивается к никому уже теперь не ведомым сонетистам XVI века или к эпигонам русского романтизма (это очень похожие явления: все эпигоны, как бы ни были различны гении, под которых они подделываются, - все эпигоны похожи друг на друга отсутствием творческого лица). Маршак же прежде всего воссоздает Шекспира как индивидуального поэта, его интересует, так сказать, _не родовое, а видовое, не общестилевое, а личное_, то есть Шекспир-гений. Он проходит мимо "меча Марса", зато передает - или, во всяком случае, стремится передать неожиданную метафору: "...posterity that wear this world out to the ending doom"
Тебе с потомством дальним суждено,
Мир износив, увидеть день суда.
Можно поверить, что в воссоздании Маршака эти стихи и в самом деле отвечают определению "This powerful rhyme" (сей могущественный стих) и что они способны пережить мраморные гробницы и статуи. Стихи Н. Гербеля (не говоря уж о виршах И. Мамуны), хотя и рекомендуют себя "прославленными", на бессмертие явно не способны и могут увековечить разве что беспомощность русских переводчиков конца прошлого века.
Впрочем, почти все свои переводы сонетов Шекспира Н. Гербель исполнил на уровне обывательской вульгарности. Сонет 56 под его пером приобретает удивительные стилистические свойства - черты пародии из "Сатирикона", он живо напоминает стихи Саши Черного. Вот Шекспир Гербеля:
Восстань, любовь моя! Ведь каждый уверяет,
Что возбудить тебя трудней, чем аппетит,
Который, получив сегодня все, молчит,
А завтра - чуть заря - протест свой заявляет.
Уподобись ему...
По внешним признакам у Маршака выражена та же мысль, но благородство слога (при некотором архаизме синтаксиса), сдержанная мужественность речи придают строфе совсем другое, высокое и торжественное поэтическое содержание, соответствующее шекспировскому:
Проснись, любовь! Твое ли острие
Тупей, чем жало голода и жажды?
Как ни обильны яства и питье,
Нельзя навек насытиться однажды.
Так и любовь.
(Sweet love, renew thy force; be it not said
Thy edge should blunter be than appetite,
Which but to-day by feeding is allay'd,
To-morrow sharpen'd in his former might:
So, love, be thou...)
Автор монографии о Маршаке Б. Галанов справедливо пишет: "...уподобляя... страсть аппетиту, сравнивая любовь с питьем или едой, Шекспир придает своим грубоватым, прозаичным на первый взгляд сравнениям поэтический блеск и поэтическую красоту. И Маршак-переводчик всегда в таких случаях стремится сохранить это своеобразие шекспировской поэтики, впитавшей в себя и активный, жизнеутверждающий дух Ренессанса, и возвышенное красноречие средневековых лириков" {Б. Галанов. С. Я. Маршак. Очерк жизни и творчества. М., Детгиз, 1962, стр. 221.}.
Знаменитый 19-й сонет, тоже посвященный теме бессмертия в искусстве, был известен русскому читателю в переводе В. Лихачева:
О время! Когти льва, чуть стар, тупи нещадно,
Земные существа земле и предавай,
И тигра зубы рви из пасти кровожадной
И феникса в крови его же сожигай,
Чредою лет и зим над миром пролетая,
Будь миру вестником и радостей, и бед,
Рази красу, когда поникнет, увядая,
На преступленье лишь одно тебе запрет:
Попутно не клейми зловещими чертами
Прекрасное чело любимца моего;
Как образец красы, грядущим вслед за нами
В наследие оставь нетронутым его.
А повредишь ему - я этот вред поправлю
И друга юношей в стихах своих прославлю.
Как и приведенные выше, эти стихи содержат внутреннее противоречие: в них утверждается, что их автор сохранит облик своего друга для вечности. Однако русскому читателю с первой же неуклюжей строки ясно, что такие стихи для вечной жизни не годятся. Дело не только в невнятности строк вроде: "И друга юношей (каких?) в стихах своих прославлю", но и в еще большей степени в облегченной стилистике даже вполне понятных стихов: "Чредою лет и зим над миром пролетая, Будь миру вестником и радостей и бед". С. Маршак и этот сонет открыл заново, отбросив наслоившуюся в русской традиции пошлость и болтливость:
Ты притупи, о время, когти льва,
Клыки из пасти леопарда рви,
В прах обрати земные существа
И феникса сожги в его крови.
Зимою, летом, осенью, весной
Сменяй улыбкой слезы, плачем - смех.
Что хочешь делай с миром и со мной,
Один тебе я запрещаю грех.
Чело, ланиты друга моего
Не борозди тупым своим резцом.
Пускай черты прекрасные его
Для всех времен послужат образцом.
А коль тебе не жаль его ланит,
Мой стих его прекрасным сохранит!
В этом сонете, гремящем риторикой и заканчивающемся клятвой поэта, Маршак на самое ударное место ставит слова высокого стиля, славянизмы "чело, ланиты" и даже повторяет в концовке - "его ланит". Он строит сонет на одних мужских окончаниях, да еще - в первой строфе - схожих по звукам: ль_ва_ _рви_ - сущест_ва_ - кро_ви_, в третьей строфе соединенных еще и ассонансом: мое_го_ - рез_цом_ - е_го_ - образ_цом_. Он пронизывает сонет энергичной звукописью (лео_парда р_ви - в _пра_х - _кр_ови: это звуковая тема времени; а тема любимого друга оркестрована на плавном _л_: "А ко_ль_ тебе не жа_ль_ его _ла_нит..."). Все эти особенности перевода в конечном счете вызваны оригиналом, требующим высокой торжественности и музыкальной законченности.