Страница 24 из 29
– Стой здесь, обожди! – приказал один из них, заступая им конем дорогу.
– Что за притча? Из-за чего мы тут стоять станем? Довольно на карауле постояли! – грубо отозвался спутник Луки Сабура.
– Не приказано пускать! – крикнул ему всадник, выразительно наклоняясь к луке седла и вытаскивая пистолю.
– Кем не приказано? У нас свое начальство есть, небось, – вступился гневно Лука Сабур.
– По указу великих государей никого пропускать не велено! – спокойно ответил ему другой всадник. – А с ослушниками воли государевой поступать приказано, как с разбойниками.
И тот тоже вынул пистолю.
– Так что же, тут нам сидеть, что ли, прикажешь? Ночь-то не спавши на службе царской…
– Обождать придется не долго… Выспишься, авось, – шутливо заметил первый всадник.
Стрельцы спустили фузеи с плеча, оперлись их прикладами в землю и угрюмо опустили усталые головы на руки. Но ждать им действительно пришлось недолго. Справа послышался за деревьями топот коней и бряцанье оружия. Слышно было, что двигался по дороге значительный конный отряд, хотя из-за деревьев, окутанных утренним туманом, и нельзя было различить с полною ясностью, сколько коней шло в отряде, который спустился к реке, протопал по мосту, а за мостом разделился надвое и направился в объезд села.
– Ну, вот теперь и ваш путь чист! – сказал один из всадников, засовывая пистоль в кобуру у луки седла и собирая поводья.
Потом оба всадника снялись с места, хлестнули коней плетьми и вскачь пустились догонять удалившийся отряд.
– Что за диковина? – обратился к Луке с вопросом его товарищ.
– Неладное что-то творится, братец мой, – отозвался Лука Сабур. – Видишь, а понять не можешь.
Переговаривая о виденном, оба стрельца дошли до села. Пытались расспрашивать и встречных крестьян, и товарищей. Оказалось, что на рассвете на обоих концах села Воздвиженского явились сильные конные разъезды, которые никого из села не выпускали, а затем снялись и ушли вслед за каким-то конным отрядом сотни в две коней, который прошел кругом села в обход по задам.
Но усталость наконец-таки взяла свое. Лука, тотчас по приходе домой, сунулся было в избу, душную и смрадную от множества спавших в ней стрельцов; но потом вместе с товарищем, поставив оружие на место и повесив около него перевязи и берендейки, забрались на сеновал, подложили кафтаны под голову и заснули мертвым сном.
Долго ли спал он, – и спал так крепко, что даже и снов не видал! – этого Лука не мог сказать… Но пробуждение его было какое-то странное, неожиданное и необычное… Еще прежде, чем его стали расталкивать, прежде, чем он успел открыть крепко слипшиеся веки, он уже слышал около себя какой-то неясный шум, голоса, беготню, топот, суматоху, тревоги…
– Вставай, вставай скорее, черт! – кричал над самым ухом его товарищ, который что есть мочи тряс его за руку.
– Что!? Пожар, тревога? – проговорил Лука, вскакивая спросонку.
– Скорей, скорей! Беги! Полковник требует! Уж вся сотня в сборе, на улице! – и скрылся за дверью.
Шатаясь, как пьяный, Лука еле-еле успел разыскать кафтан и шапку, опоясаться и выбежать на улицу, где действительно все стрельцы Стремянного полка были уже в сборе, без оружия, в одних кафтанах и шапках, и чего-то ждали. Лука поспешно разыскал свое место и едва только успел занять его, как из ближней избы вышел их полковник, а рядом с ним высокий, худощавый мужчина, с проседью в длинной и жидкой бороде. Лука припомнил, что видел его в последние дни во дворце и что на него указывали как на одного из дьяков царевны Софьи.
Полковник о чем-то вполголоса переговорил с дьяком и потом обратился к стрельцам:
– Господа стрельцы! Прислан к нам господин дьяк от государыни царевны с запросом: не похочет ли кто из вас ей службу сослужить, повершить двоих изменников государевых?.. Их захватили и вершить порешили… А заплечный мастер запоздал на Москве… И вот… большая будет награда… тому… ежели кто возьмется…
Полковник, чем далее говорил, тем более путался в словах, встречая отовсюду направленные на него сумрачные, недоумевающие взгляды стрельцов. И когда речь полковника оборвалась на последнем слове, гробовое молчание было ему ответом. Потом даже легкий ропот пробежал по рядам. Но дьяк, заметив это, поспешил вступиться:
– Господа стрельцы! Изменники государевы, князья Иван и Андрей Хованские, умышляли на здоровье государево, стрельцов в Москве за последнее время мутили, призывали их на государскую погибель! Государыня-правительница их сегодня захватить повелела, сюда в село Воздвиженское привезти… И здесь их судят, и они уже в своем воровстве повинились, а заплечного мастера нет… Ужели из вас не выищется ни один верный и преданный слуга и раб великих государей, чтобы изменников вершить на плахе и достойный конец воздать им за их злодеяния?..
Принесение стрельцами повинной правительнице Софье в Троице-Сергиевой лавре в сентябре 1683 года
Прощание царевны Софьи с Федором Шакловитым
И дьяк, произнеся эти слова, обвел все ряды проницательным, испытующим взглядом. Но то же молчание продолжалось, к великому недоумению дьяка, еще одно мгновение… Потом вдруг какое-то волнение стало заметно в задних рядах, и чей-то громкий голос произнес явственно:
– Я! Я их повершу!
– Кто? Кто такой? Выходи! – крикнул дьяк, встрепенувшись и почти обрадовавшись.
– Выходи! – не совсем решительно крикнул полковник.
Лука Сабур протеснился сквозь передние ряды и, бледный, дрожащий, взволнованный, стал перед дьяком.
– Я их повершу! – повторил он, сверкая глазами и снимая шапку перед дьяком.
– Ну, вот и ладно! Так едем, едем поскорее во дворец… Твоей верной службы великие государи не забудут – наградят! – поспешно заговорил дьяк, направляясь к своей колымаге и таща Сабура за рукав.
– Не надо мне никакой награды. Так их повершу, – мрачно проговорил Сабур, поспешая вслед за дьяком к колымаге, среди гробового молчания стрельцов, ошеломленных всем, что они видели и слышали.
Прошло несколько месяцев с той поры, как князья Хованские, отец и сын, сложили головы на плахе. Они были забыты толпою, как и многие другие временщики, ранее их поднявшиеся наверх величия и славы и, подобно метеорам, бесследно исчезнувшие в тумане прошлого… Унялись и стрельцы, высокомерно державшие себя при Хованском и напуганные грозою запасной рати, которая по указу царевны-правительницы так быстро собралась под Троицкой обителью, временно укрывшей в своих стенах обоих великих государей и государыню-правительницу. Софья, окруженная своею партией и опирающаяся на лукавого Ивана Милославского, почувствовала себя более, чем когда-либо, окрепшею во власти, и действовала уже самостоятельно и уверенно…
Она не забыла услугу, которую ей оказал рядовой стрелец Стремянного полка Лука Сабур. Когда он, по совершении казни над князьями Хованскими, был приведен к царевне Милославским и отказался принять из рук ее крупную денежную награду, она приставила его ключником к погребному запасу на Житном дворе и, таким образом, дала ему на всю жизнь полное обеспечение в виде одного из тех мест, на которых, по народному присловью, «и умирать не надо».
Но Луку Сабура не радовало ни это место, ни обеспеченное житье, ни те доходы, которые с его местом были сопряжены и в несколько лет могли доставить ему крупный достаток…
Он ходил постоянно угрюмый и сумрачный, удалялся от всех людей, иногда по целым дням не переступая порога своей просторной избы и никого к себе на порог не пуская. Весьма естественно, что его на Житном дворе никто недолюбливал и что все от него сторонились, стараясь всякими каверзами и ябедами от него избавиться… Но это было нелегко, потому что Лука исполнял свою обязанность очень строго и добросовестно, погребной запас соблюдал в порядке и на отчете, и не давал своему ближайшему начальству никаких поводов к привязкам. Однако же тяжелый сумрак не сходил с его души, не покидал ее ни на час, и часто угнетал его так жестоко, что он ни днем нигде не находил себе места, ни ночью не знал покоя. И днем, и ночью, то и дело, чуть только он впадал в дремоту и отвлекался от действительности, ему мерещилась площадка перед воротами загородного дворца в Воздвиженском, бояре, сидящие поодаль на скамьях, поставленных полукружьем, ряды вооруженных конных отрядов, окружающих шаткий помост, и на нем – две плахи, обрызганные кровью, два тела еще почти живых, по которым пробегают последние содрогания, и две головы в его руках, с укором и проклятием, замершими на устах…