Зачеркнутому верить

– Меня тоже все в сон клонит, – сказал подполковник. – Давление стало подводить. Гипотония начинается, возрастная.

– Рановато, – посочувствовал я.

– Меньше чем через год думаю на пенсию отправиться. Буду молодежь учить.

Пока мрачный пилот не застегнул на горле ларингофон, он говорил слишком много. Мне так показалось, по крайней мере. Но впечатление о его мрачности и неразговорчивости сложилось еще во время первого совместного полета, когда он вообще больше молчал, разговаривая только по необходимости.

Переговоры с диспетчером много времени не заняли. Нам дали «чистое небо», и легкий вертолет стремительно стал набирать высоту. Еще во время первого полета до Моздока я понял, что горные пейзажи по курсу большей частью схожи и потому особого интереса не представляют. Поэтому за стекло своей прозрачной дверцы почти не смотрел.

Признаться, меня слегка озадачили слова пилота о том, что я якобы что-то не поделил с подполковником Саенковым. Вспомнилось, что и полковник Самокатова сказала мне, что я своей короткой очередью в голову следователя Халидова, когда две пули вошли в темя и через шею в тело, сорвал операцию ФСБ, которая готовилась восемь месяцев. То есть начала́ готовиться здесь же еще до приезда самого Саенкова. И готовилась, видимо, кем-то другим. Но разве есть моя вина в том, что так сложились обстоятельства? Я ведь не в Халидова стрелял, а в человека, который мог вот-вот обнаружить, что за аварией скрывается ловушка. А это могло значить, что меня пристрелят. Тот же подполковник Халидов собственноручно сделал бы это с превеликим удовольствием. Но сам я не мог узнать Халидова в том положении, в каком находился. Да и машина была заполнена дымом. Не ради же Халидова я этот дым задумывал. Узнать человека в этой ситуации можно было бы, только обняв его, хотя и не обязательно дружески. А о том, что Халидов должен ехать в кортеже, меня никто не предупредил. А сам я узнать такое, естественно, не мог. Именно эта смерть следователя Следственного комитета могла стать причиной неудовольствия подполковника Саенкова. Другой причины я не видел. Но и это тоже сильно меня не испугало. Так всегда бывает, когда делаешь свое дело – кому-то оно придется по душе, а кого-то твои действия могут и не устраивать. У каждой стороны обычно бывают собственные соображения о результате и собственный интерес в результате.

Однако объяснять все это пилоту вертолета я не посчитал необходимым. Тем более что он, как и в первый наш полет, сидел с совершенно мрачным лицом и поджимал губы.

Задняя дверь, ведущая из кабины в салон, была открыта настежь и в таком положении зафиксирована защелкой. Я видел, как развалился в кресле, вытянув ноги, старший лейтенант Аграриев. Он и в самом деле сразу заснул. Умеет, видимо, как и я, как и все офицеры спецназа ГРУ, засыпать по собственному приказу, хотя почему-то не мог этого сделать на скале ночью. Видимо, правда, ночной горный холод мешал. Я, честно говоря, в настоящий момент спать не хотел. Но был уверен, что если понадобится, то дам себе приказ, и организм, привыкший приказам мозга подчиняться, сможет уснуть. Мысли о том, что в полете следует выспаться, меня посещали.

Однако что-то мне мешало. Я не сразу понял, что мешает подполковник Сокуров. Я не смотрел на него, но периферийным зрением уловил несколько движений, которых не должно было быть. Подполковник должен был держать только ручку управления, и все. Но он несколько раз подряд протягивал левую руку и щелкал какими-то тумблерами, хотя, по моему мнению, щелкать ими было незачем.

Я искоса посмотрел на Сокурова. И сразу отметил его посиневшее лицо и плотно сжатые темно-фиолетовые губы. Это было заметно даже на загорелом лице пилота.

– Что с вами, товарищ подполковник? – спросил я, понимая, что происходит что-то экстраординарное.

– Сердце… – прохрипел Сокуров, не выпуская из рук рычаг управления.

– Надо лекарство…

– У нас обороты падают, – едва слышно сообщил подполковник. – Что-то с двигателем… Я даже не понимаю… Не отказал, но и не тянет…

Вертолет имел двойное управление. То есть, видимо, был рассчитан на инструктора и курсанта – перед моим сиденьем тоже располагался рычаг управления. Я положил на него руку, так же уверенно, как подполковник Сокуров.

– Умеешь вертолет водить? – спросил подполковник. Но вопрос его звучал не столько вопросительно, сколько утвердительно. Похоже, он знал обо мне немало.

– Взлетаю и летаю уверенно, чего не могу сказать про посадку…

– А тебе, похоже, придется именно посадку совершать. Самый сложный вид посадки! На авторотации…[1]

– Этому меня даже не обучали, – сознался я, хотя понятие об авторотации вертолета имел. Но благодаря не обучению, а своему любопытству и желанию учиться.

– Я буду обучать. В реальном аварийном времени, – сказал Сокуров твердо. – Но что же с двигателем?.. Странно как-то себя ведет…

Хорошо, что мы уже успели набрать приличную высоту.

– Держи ручку крепко… – потребовал подполковник.

Но я и без того держал ее крепко.

– Шаг лопастей уменьши на один-два градуса…

Я вопросительно показал рукой, как это делается на незнакомом мне вертолете. Подполковник согласно кивнул.

– Да, здесь… Теперь скорость гаси… Восемьдесят – девяносто километров в час, не больше… Нос задирай… Ручку от себя… Так скорость гасится…

Это я и так знал. И делал это старательно, надеясь не перевернуть машину в «мертвую петлю», удерживая ее в опасном положении, потому что для вертолета, да ко всему прочему еще и неисправного, эта петля обязательно станет «мертвой».

– И сразу место внизу выбирай, – подполковник говорил жестко и конкретно, хотя и слабым голосом. На громкие слова у него просто не хватало сил, как, видимо, и воздуха в груди. – Не знаю, смогу ли я дотянуть до посадки. Запоминай… На высоте четыре-шесть метров выравнивай корпус. Ручкой… Ручку на себя возьмешь…

– Скорость резко возрастет, – попробовал я возразить.

– Не успеет, ты тут же сядешь… Выбирай место заранее. Сейчас. Лучше пусть место будет хуже, но ближе. Дальше можем не дотянуть…

Мне вспомнился роман Олдриджа «Последний дюйм», где мальчишка сажал самолет в то время, как рядом умирал его едва живой отец, покусанный акулами. И я ощутил себя тем же маленьким мальчиком, ребенком. Но мужской ответственности я с себя не снимал.

За моей спиной из двери салона не вошел, а только переступил одной ногой порог старший лейтенант Аграриев.

– Что случилось?

– С двигателем что-то… Обороты падают, глохнет… А у товарища подполковника сердечный приступ.

– Падаем? – почти равнодушно спросил старший лейтенант, словно уже согласился с участью погибшего в авиакатастрофе.

– Попытаемся сесть на авторотации… Я, правда, ни разу не пробовал, но когда-то приходится все делать впервые, и это тоже сделаю… Садись в кресло и пристегнись хорошенько…

Мне захотелось назвать его по имени. Я всегда звал его Саней, но майор Оглоблин называл его Анатолием. А Оглоблин знает его настоящее имя.

– Садись, Анатолий… Я попробую остаться в живых и вам с товарищем подполковником жизни спасти. Надеюсь, получится…

– Пожить-то еще хотелось бы… – спокойно сказал Аграриев и ушел в салон, чтобы сесть в мягкое кресло и пристегнуться.

– Мне тоже еще нужно дочь жизни научить… – не оборачиваясь, сказал я.

Подполковник Сокуров, кажется, совсем потерял сознание. А на меня легла дополнительная ответственность. Ответственность за жизни всех троих. При этом я понимал, что, даже посадив вертолет, помочь Сокурову своими силами смогу едва ли. Здесь специалист нужен, а я не врач и даже не санинструктор. Его срочно необходимо доставить в ближайшую больницу. Хорошо бы на этом же вертолете, но это, отдавал я себе полный отчет, едва ли возможно. Я не авиамеханик и отремонтировать незнакомый механизм не смогу.

Не знаю, как у других, но у меня чисто русский характер, я крепчаю, когда меня бьют. И потому в момент повышенной ответственности наступает и повышенная концентрация всех чувств и сил. У меня повышается внимательность, работоспособность, обостряются память и сообразительность. И это все, вместе взятое, часто выручало меня, как и тех, с кем я был связан. В данном же случае дополнительно на меня легла ответственность за жизни двух человек. Значит, я тем более обязан справиться.

1

При обычном движении вертолета используется сила воздушных потоков, которые попадают на винт сверху, почему нос вертолета в нормальном полете всегда выглядит слегка опущенным. Двигатель вращает лопасти, они преодолевают сопротивление воздуха и цепляются за него. На эффекте авторотации, то есть свободного движения винта, построена работа автожира в полете. Вперед его толкает другой винт – самолетный, а вертолетный помогает держаться в воздухе за счет эффекта авторотации, поскольку он не имеет своего двигателя. Если во время полета у вертолета отказывает двигатель, он может совершить посадку за счет эффекта авторотации. При этом нос вертолета задирается с тем, чтобы лопасти винта, вращающиеся сами по себе, при вращении цеплялись за потоки воздуха, идущие снизу.