Страница 11 из 17
— Я могу лишь повторить вслед за Сократом: «Я знаю, что ничего не знаю», — уклончиво ответил тот. — Я столь долго находился вдали от дел, что мне требуется время, чтобы во всем разобраться. Если вы позволите, я желал бы присутствовать при заседаниях совета, но ни в коей мере не намерен вмешиваться в его решения.
Поняв, что пока ей ничего не добиться, королева отступила.
Ришелье исправно посещал заседания совета, практически ничем не обнаруживая своего присутствия. Он слушал и молчал. Ситуация стала ему ясна. Во-первых, он понял, что Руччелаи — звонкий, но пустой бубен, Шантелуб — честолюбец, готовый лезть наверх по головам, д’Эпернон — усталый старик, раскаивающийся в том, что ввязался в эту авантюру и тревожащийся за будущность своих сыновей, а его сыновья здесь лишь потому, что не хотят бросить отца в тяжелую минуту. У Марии же собственного мнения нет вообще, она хочет одного — власти, причем немедленно и любой ценой. Во-вторых, он узнал, что в распоряжении мятежников — всего пять-шесть тысяч человек пехоты и восемьсот-девятьсот всадников, которых с грехом пополам удалось собрать д’Эпернону. Королева и так уже вся в долгах, на большее денег нет. К тому же все, к кому она обращалась за помощью, поддержать ее отказались, в том числе гугеноты, припомнившие ее дружбу с Испанией. Руччелаи кипятился и предлагал какие-то невероятные планы, но даже Мария досадливо морщилась. Она, наконец, вплотную подступила к Ришелье, требуя высказать свое мнение. Тот ответил, что, на его взгляд, наличных сил недостаточно, и лучше подумать о переговорах. Королева отличалась упрямым характером, ей требовалось время, чтобы перейти от одной мысли к другой. Но после окончания совета Ришелье переговорил с д’Эперноном и заручился его полной поддержкой.
В Ангулем прибыли парламентеры короля — старая лиса де Бетюн и аббат де Берюль. При виде своего бывшего покровителя Ришелье почувствовал некую ревнивую тревогу: де Берюль славился своим, даром убеждения и успешно обращал гугенотов в католичество. При этом он был совершенно бескорыстен и не честолюбив, даже отказался от епископского сана. Не приходилось сомневаться, что он запросто уговорит королеву пойти на заключение мирного договора на любых условиях, но ведь заслуга примирения матери с сыном должна принадлежать Ришелье, и только ему!
На срочно созванном совете слово взял де Бетюн. Он сообщил, что король, разгневанный похищением своей матери, хотел немедленно покарать обидчиков, однако его удержал от этого шага главный советник де Люинь, заявив, что, вероятно, это он, не желая того, чем-то прогневил королеву-мать, хотя и не знает за собой никакой вины. А посему нужно спокойно во всем разобраться, дабы истина восторжествовала. (Ришелье спрятал улыбку: Люинь — поборник истины? Просто струсил, вот и заюлил.) Тем не менее, продолжал де Бетюн, король требует прекратить печатание оскорбительных памфлетов, поскольку, раня его слуг, они причиняют боль ему самому. Кроме того, он требует распустить войска. В случае неповиновения на мятежников выступят три королевские армии — в Шампани, чтобы к ним не пришла помощь из Лотарингии, в Гиени, чтобы сковать силы гугенотов, и, наконец, в Пуату, под командованием самого короля, который поведет ее прямо на Ангулем. Помощи от Испании ждать не приходится, ибо испанский посол Хирон рекомендовал Филиппу III соблюдать нейтралитет.
Речь посла была выслушана в ледяном молчании, и по ее завершении все разошлись. Де Берюль испросил разрешения переговорить с королевой-матерью, и под неспокойным взглядом Ришелье они удалились в ее апартаменты. Сам же епископ предложил де Бетюну прогуляться, чтобы побеседовать с ним без свидетелей.
Де Бетюну стукнуло шестьдесят, однако он был еще крепок и здоров душой и телом. Он был опытный дипломат, но, почувствовав в Ришелье своего, говорил с ним довольно откровенно — разумеется, в меру допустимого.
При дворе бродит молодая кровь, сам король рвется в бой, даже одиннадцатилетний Гастон хочет участвовать в сражениях. Юные принцы Суассон и Вандом грезят о лавровых венках победителей. Но в этом-то и загвоздка: доверить им армию опасно, наверняка они будут соперничать и стараться превзойти друг друга в удальстве. Более опытные полководцы, например, герцоги де Гиз или Бульонский, тоже ненадежны: еще неизвестно, не переметнутся ли они на другую сторону, получив под свое командование войска. Да и время сейчас смутное.
Вернувшись с прогулки, Ришелье и Бетюн еще с порога услыхали громкие голоса: между Руччелаи и д’Э-перноном разгорелась бурная ссора. Итальянец петухом наскакивал на старого герцога, обвиняя его в трусости. Тот затрясся от незаслуженной обиды; маркиз де Лавалетт выхватил шпагу, вступившись за отца, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы подоспевшие Ришелье и Шантелуб их не разняли.
На следующий день к королевским посланцам прибыло подкрепление в лице кардинала де Ларошфуко. Переговоры возобновились, Мария была уже готова уступить — но на своих условиях! — когда произошло событие, ускорившее исход дела. Маршал Шомберг без боя занял Юзерш (жители сами раскрыли ему ворота) и стоял в двух переходах от Ангулема. Руччелаи призывал немедленно идти навстречу Шомбергу и дать ему бой; д’Эпернон заявил, что опасности никогда не боялся, но на самоубийство не пойдет, и покинул зал совета. Мария Медичи, в полном смятении чувств, также ушла к себе.
Она оцепенела. Сидела в кресле, глядя в одну точку, и не могла ни о чем думать. Утекали секунды, сливаясь в минуты, а она не двигалась, не шевелилась.
Вдруг распахнулась дверь, и в комнату влетел Руччелаи. Прошел к окну и остановился, нервно хрустя суставами пальцев. Его горбоносый профиль четко вырисовывался на фоне окна, глаза горели.
— Ваш герцог — ничтожество, — отрывисто сказал он, повернувшись к Марии, — бездарность, тряпка. Самой большой нашей ошибкой было поручить ему командование.
Мария молчала. Руччелаи метнулся к ней, сел на скамеечку у ног, заговорил пылко, страстно, глядя на нее снизу вверх:
— Еще не все потеряно! Надо отступить в Сент, потом в Бруаж, оттуда отплыть в Англию! Король Англии вдов, предложите ему свою руку, и вы вернетесь в Париж государыней двух королевств!
Мария посмотрела на него так, словно он был некогда пышным нарядом, извлеченным из сундука и сильно потраченным молью.
— Подите вон! — брезгливо сказала она.
Парламентеры отбыли в Париж с вариантом мирного договора, содержащим условия Марии Медичи. Они были приняты Людовиком XIII с незначительными изменениями, и тридцатого апреля королева-мать поставила под договором свою размашистую подпись. Король даровал полную амнистию матери и ее сторонникам, уплатил шестьсот тысяч ливров ее долгов, оставил за ней все прежние доходы и предоставил управление Анже, Пон-де-Се и Шиноном в обмен на наместничество в Нормандии (которое, разумеется, отошло к Люиню). Ришелье предложили на выбор главенство в Совете королевы или возвращение в его епархию. Он скрипнул зубами, узнав руку Люиня, однако смиренно заявил, что хотел бы служить королеве-матери. Возглавив ее Совет, он быстро добился назначения своего брата Анри военным губернатором Анже. В Шинон отправился Шантелуб.
В четверть третьего Людовик нетерпеливо взбежал по лесенке, ведущей в покои Люиня, и распахнул дверь:
— Ну что же, наконец! — воскликнул он и осекся, увидав Мари, которая охорашивалась перед зеркалом.
Король невольно залюбовался молодой женщиной, красота которой расцвела еще больше, подобно розе, развернувшей лепестки и источавшей дурманящий аромат. Людовик решительно подошел, обнял Мари и расцеловал ее в обе щеки.
— Надеюсь, мне простится эта дерзость, — сказал он весело, все еще держа ее за плечи, — но я не мог удержаться, чтобы не выразить таким образом свой восторг перед вашей красотой.
— Дерзость? — Мари кокетливо склонила головку набок. — Что вы, ваше величество, любая ваша подданная почтет за счастье стать вашей любовницей!
— В таком случае, — продолжал Людовик шутливым тоном, но сняв руки и чуть-чуть отступив назад, — им следует знать, что я готов любить их всех, но только до пояса.