Страница 5 из 190
И вот теперь новая забота, новое горе, новое испытание - этот ребёнок, второй сын. Старшенький, Стефан, уже и грамоту начал постигать, а этот какой-то ещё будет?! И, вернувшись из церкви, в слезах, она рассказала супругу про наваждение, случившееся с ней на обедне... И священника призывали, и, отслужив молебен, а после, отведав трапезы, и отрыгнув, успокаивал родителей отец Михаил, толковал от Писаний, от текстов... А неуверенность осталась, и, борясь с ней, строже блюла беременная чин христианского жития, молилась часами, постилась по средам и пятницам, содержала себя в чистоте. К тому часу, как родить, лицо истончилось, стало прозрачным до голубизны, и глаза стали огромными. Супруг даже стал бояться за неё - не скинула бы плод, не умерла бы от наложенной на себя тяготы!
Но не беспредельна - труднота бабьей тяготы. Подошёл срок родин. Дома, в своих хоромах, довелось Марии произвести на свет своего второго сына.
Глава 5
Из своего покоя Мария, когда подошёл её час, вышла в хлев, и тут, в духоте, где в полутьме шевелились, вздыхая, коровы, на свежей соломе, стоя, держась руками за перекладину, и рожала. При этом была повитуха и четверо сенных жёнок. Две поддерживали под руки со сторон, одна держала подол боярыни, другая стояла наготове с чистым убрусом и свечой.
- Потягни, милая! - приговаривала повитуха.
- Да я... - кусая губы, чтобы не закричать, бормотала роженица. - Со Стёпушкой-то, словно, легше было... Ой!
- Ну, душенька ты наша! Ну же! Пошёл уже...
- Ой!.. - закричала Мария.
И тут, в свете свечи, что плясал огоньками в глазах коровы, боярыня, запрокинув голову, повисла на жерди и услышала шёпот: "Идёт!". И - облегчение...
Дрожали расставленные ноги, и что-то там делали жёнки с повитухой, которая приняла младенца в чистый убрус, тут же, обтерев с него родимую грязь, положила на солому, и льняной ниткой перевязывала пуповину, а перевязав, наклонилась и зубами, зажевав, отгрызла лишнее, подшлёпнув младенца.
Марию под руки отвели в терем и уложили на соломенное ложе, застланное рядном, а сверху белым тонким полотном, но без перины, чтобы не было мягкости, вредной для роженицы.
Тут, в повалуше, уже толпилось едва ли не полтерема, и не только жёнки и девки, совали нос и мужики, которых тут же выпроваживали.
Посреди покоя уже водружено корыто с тёплой водой, и, уложив и обтерев влажной посконью боярыню, жёнки, во главе с повитухой, развернув, обмыли в корыте попискивающего малыша.
Боярин Кирилл протолкался сквозь бабий рой к ложу жены и склонился над ней. Мария коснулась лица супруга. Обведённые синевой глаза повернулись к такому дорогому сейчас - особенно дорогому! - доброму и растерянно-беспомощному лицу супруга:
- Отрок, - прошептала она, - сын!
Кирилл покивал головой. В горле стало комом, не мог ничего сказать. Склонясь, коснулся бородой рук жены. Все заботы и труды сейчас - в сторону. Жива, благополучна! И - сын.
- Ты иди... - прошептала она, перекрестив супруга.
Кирилл распрямился: высокий, статный... Даже и тут, лёжа на ложе болезни, узрела Мария, как царственна на нём даже домашняя сряда. А вот не судьба, не талант... Мельком прошло суедневное, заботное, о чём в сей час и думать не хотелось... И вот тут-то ей и поднесли младенца, укутанного в свивальники, с красной мордочкой, темнеющей среди белого полотна. И уже в свете свечей у ложа заглянула Мария в глаза младенца.
Сперва-то, как поднесли, увиделись бровки и ротик, с приподнятой верхней губкой. И Мария, протягивая ладони к свёртку, лишь мельком заглянула в глаза дитяти. И испугалась. На неё смотрел старец. Глаза жили отдельно, полные Терпения и Прозрения, и руки замерли в воздухе. Свет струился на неё из глаз дитяти. И она обхватила, прижала к себе, едва не вдавила в ротик сосок. И пока сосал, всё боялась, как оторвёт от груди? Боялась снова взглянуть ему в глаза.
Впрочем, Прозрение в глазах у дитяти окончилось.
Варфоломей стал упитанный, спокойно-весёлый и если бы не то событие в церкви, он и не тревожил бы ничем родителей, всё внимание которых по-прежнему забирал старший, Стефан. Тем более что Мария опять понесла и родила третьего сына, которого назвали Петром, так что тут и заботы, и внимание, всё пришлось делить на троих (и даже на четверых, самая старшая подрастала дочь, в близких годах уже превратившаяся в невесту).
Не был, к тому же, Варфоломей ни тщедушеным, ни нервным. Одна только странность была у него: не брал грудь по постным дням, средам и пятницам. Отвернёт личико и лежит, глядя вдаль...
Мать даже пробовала влагать ему сосок в рот насильно, а он зажмёт сосок, и лежит...
И ещё он не брал грудь у матери, когда она пыталась кормить, поев обильно мясной пищи. Тонкость натуры, которая отличала Сергия всю жизнь от прочих, его сверхчувствие, сказалось уже тут, на заре жизни, в тонком различении вкуса молока матери.
Но и это заметила Мария не сразу, а после того, что летописец назвал Ахмыловой ратью.
Глава 6
- Беда, жена! Надо бежать!
Огоньки двух свечей едва освещали лавку, корыто с дымящейся водой, угол божницы да край стола с разложенными ветошками и белым льняным убрусом, расстеленным поперёк столешницы, на котором Мария с нянькой и сенной девкой кончали перепеленывать вымытого, накормленного и теперь гулькающего малыша, который, тараща глазёнки, выглядывал из свёртка и дёргал щёчкой, пытаясь улыбнуться.
Мария подняла голову, ещё не понимая, ещё отсвет улыбки дитяти блуждал на её лице, и прежде смысла слов поразило её лицо супруга, смятое, растерянное, с бегающим взором, с пятнами румянца на щеках и лбу, - такого с ним никогда не было.
Муж сдался, сник, поняла она, и это было самое страшное, страшнее того, что он бормотал про Ахмыла, татарского посла, про горящий Ярославль, про то, что и Ростову уже уготована та же беда, и все бояре, весь синклит, уже покинули город. Аверкий бежал, бросив обоих молодых князей на произвол судьбы. Да и они уже, наверно, убежали из города... И что их поместье стоит на ярославском пути!
Она встала, едва не уронив Варфоломея, сделала шаг, второй навстречу супругу, и у неё всё поплыло в глазах, и она стала заваливаться...
Чьи-то руки, пляска дверей, голоса, грубый зык Яши, старшего ключника, топот и гам снаружи... Кирилл держал её за плечи.
Мария, стуча зубами о край ковша, пила квас. А в горнице уже полюднело. Суетились, несли сундуки и укладки, сворачивали ковёр, уже держали наготове дорожный опашень боярыни, уже укутывали маленького, когда в покой ворвался разбуженный нянькой и едва одетый Стефан:
- Батюшка! Татары, да? Будем драться?
- С Ордой?! - спросил отец. - Бяжим, вота!
- Бяжим? - Мальчик уставился на родителей, приметив гомон и кишение прислуги, вынос добра и рухляди.
- Нет! - завопил он. - Опять! Опять тоже! Батюшка! Ты должон погинуть, как князь Михайло в Орде! - выпалил Стефан, сжав кулаки. - А я... а мы все... - Он не находил слов, но такая сила была в голосе сына, что Кирилл смутился, отступив. Мария попыталась привлечь первенца к груди, но он вырвался из объятий матери и стоял, и не прощал миру, готовый укорить даже Господа, если бы не знал, что нынешнее позорование Руси есть Божья кара за грехи русичей...
- Погибнуть, да! И я, я тоже!
- А что будет, когда татары придут, со мной? - спросила Мария. - И с ним? - она указала на свёрток с красным личиком в руках у няньки.