Светоч русской земли

За воротами боярских хором царапанье, не то стон, не то плач. Отворилась калитка, ратник побрёл ощупью, выставив остриё ножа. Наклонился, спрятав нож и натужась, поволок под мышки комок лохмотьев с долгими, набитыми снегом волосами, свесившимися посторонь! Баба! Без валенок, без рукавиц...

- Тамо! - прошептала она, - тамо, ещё! - И махнула рукой, закатывая глаза.

- Где?! - закричал ей в ухо ратник, стараясь перекричать вой метели.

- Тамо... За деревней... бредут...

Распахнулись створы ворот. Боярин Кирилл, в шубе и шишаке, правил конём. Яков держал одной рукой боевой топор и саблю господина, другой вцепившись в развалы саней, пытался, щуря глаза, рассмотреть что-либо сквозь потоки снежного ветра. Сани нырнули, конь, окунувшись по грудь в снег, отфыркивал лёд из ноздрей, тяжко дышал, в ложбинах, извиваясь, почти плыл, напруживая ноги.

Вот и околица. Конь попятился, натягивая на уши хомут. Чья-то рука тянулась из белого дыма, чьи-то голоса не то выли, не то стонали во тьме.

Яков, оставив оружие, пошвырял их в розвальни и закричал:

- Все ли?

- Все, родимый! - ответили из тьмы.

- Девонька ишо была тута! Ма-ахонькая!

Конь, уже завернув, побежал, разгребая снег, и, прянув, дёрнулся в сторону. Кирилл, нагнувшись, подхватил едва видный комочек обмороженного тряпья и бросил в сани. Конь шёл тяжёлой рысью, изредка поворачивая голову, смотрел назад...

В хоромах беглецов затащили в подклет. Там снегом стали растирать обмороженных и вливать во рты горячий сбитень.

Пламя лучин металось в четырёх светцах, дымилось корыто с кипятком. Мария, со сведёнными судорогой скулами, забинтовывала руку обмороженного мужика, а тот, кривясь от боли, скрипел зубами, и бормотал: "Спаси Христос... Спасибо тебе, боярыня!" Стонала, качаясь и держась за живот, старуха. Метались слуги. Сенные девки, расплёскивая воду, обмывали потерявшую сознание беременную бабу. Голова на тонкой шее свесилась вбок, тонкие, распухшие в коленях и стопах ноги, покрытые вшами, волочились, цепляясь, по земи, никак не влезали в корыто.

Стефан путался под ногами, силясь помочь, хватал то одно, то другое, искал, кого бы послать на поварню.

- Живей! Ты! - закричала мать, - где - горячая вода?!

И он схватил ведро и понёсся за кипятком.

Другой мужик, в углу, кривясь, отрезал себе ножом чёрные пальцы на ногах. Одна из подобранных жёнок вставляла новые лучины в светцы. Кто-то из слуг раздавал хлеб...

Кирилл, весь в снегу, вошёл, пригибаясь под притолокой, и передал жене тряпичный свёрток. Мария, охнув, опустилась на колени:

 - Снегу! Воды!

Девочка лет пяти-шести открыла глаза, стала пить, захлёбываясь и кашляя; хриплым голоском, цепляясь за руки боярыни, стала тараторить:

- А нас в анбар посадивши всех, а матка бает:  ты бежи! А я пала в снег, и уползла, и всё бежу, бежу! Тётка хлеба дала, ото Твери бежу, где в стогу заночую, где в избе, где в поле, и всё бежу и бежу, - свойка у нас, материна, в Ярославли-городи!

Глаза у девчушки блестели, и видно, что она уже бредила, повторяя: "А я всё бежу, всё бежу..."

- В жару - вся! - сказала мать, положив ей руку на лоб, и шёпотом прибавила. - Бедная, отмучилась бы скорей!

Стефан стоял, присгорбясь. Он притащил дубовое ведро кипятку и, коверкая губы, смотрел, не понимая, не в силах понять, постичь. От Твери?! Досюда? Столько брела? Такая сила жизни! И - не уже ли умрёт?!

Мать задрала рубаху и показала. На тельце лоснились синие пятна, поднявшиеся уже выше колен, в паху и на животе. "Не спасти!" - сказала мать. У неё - чёрные круги вокруг глаз, она смотрела на девочку и шептала:

- Господи! Такого ещё не видала!

- Унеси в горницу! - приказала она сыну. Стефан наклонился над дитятей, но, ощутив смрад гниющего тела, не выдержал, закрыл лицо руками и бросился прочь.

Мария, натужась, подняла ребёнка и понесла, пригибаясь под притолокой, вон из дверей. Она не заметила, с натугой одолев крутую лестницу, что за ней топочут ножки, и в горницу прокрадывается Варфоломей. Мария, в темноте уронив девочку на постель, долго била кресалом. Наконец трут затлел, и свеча загорелась. И тут, оглянувшись в поисках помощи, она увидела своего пятилетнего малыша, который смотрел серьёзно и готовно и, не дав ей открыть рта, предложил:

- Иди, мамо! Я посижу с ней!

Мария, проглотив ком в горле, кивнула и прошептала:

- Посиди! Скоро няня придёт! Вот, - она пошарила в глубине закрытого поставца, - молоко, ещё тёплое. Очнётся, дай ей! - И, шатнувшись в дверях, ушла туда, вниз, где её ждут, и где без хозяйского глаза всё пойдёт вкривь и вкось.

Девочка, открыв глаза, посмотрела горячечно. Варфоломей подошёл к ней и стал гладить по волосам.

- А я всё бежу, бежу... - бормотала девочка.

- Добежала уже! Спи! - сказал Варфоломей. - Скоро няня придёт! Хочешь, дам тебе молока?

- Молоко! - повторила девочка и, расширив глаза, смотрела, как Варфоломей наливал молоко в глиняную чашечку и подносил ей. Девочка стала пить, захлёбываясь и потея. Потом, отвалившись, показала глазами и пальцем: "И ты попей!" Варфоломей поднёс чашку ко рту, обмакнул губы в молоко и кивнул ей: "Выпил!" Девочка смотрела на него. Жар то усиливался, то спадал, и тогда она начинала что-то понимать.

- Я умираю, да? - спросила она склонившегося к ней мальчика.

- Как тебя зовут?

- Ульяния, Уля!

- Как и мою сестру! - сказал мальчик.

- А тебя как?

- Варфоломей.

- Олфоромей! - повторила она, и спросила:

- Я умираю, да?!

Варфоломей, который шёл за матерью снизу, и видел и слышал всё, кивнул головой и сказал:

- Тебя унесут ангелы. И ты увидишь Фаворский Свет!

- Фаворский Свет! - повторила девчушка. Глаза у неё начали блестеть, жар поднимался волнами.

- И пряники... - прошептала она, - тоже!

- Нет, тебе не нужно будет пряников, - сказал Варфоломей, продолжая гладить девочку по волосикам.

- Там всё - по-другому. Тело останется здесь, а Дух уйдёт туда! И ты увидишь Фаворский Свет! - повторил он, склоняясь и заглядывая ей в глаза. - Белый-белый, светлый такой! У кого нет грехов, те все видят Фаворский Свет!

Девочка попыталась улыбнуться, повторяя за ним:

- Фаворский Свет!..

Двое детей замерли. Но вот девочка вздрогнула, начала шарить руками, вздрогнула ещё раз и вытянулась.

Её глаза похолодели, стали цвета бирюзы и погасли.

Варфоломей, помедлив, пальцами натянул ей веки на глаза, и так держал, чтобы закрылись.

Стефан (он уже давно вошёл и стоял у двери, боясь даже пошевелить рукой) спросил:

- Уснула?

- Умерла, - ответил Варфоломей, и, став на колени, сложив руки ладонями вместе перед собой, начал читать молитву, которую, по его мнению, следует читать над мёртвым телом:

- Богородице, Дево, радуйся! Пресвятая Мария, Господь - с Тобой! Благословенна - Ты в жёнах, и благословен - Плод чрева Твоего... - Он споткнулся, почувствовал, что надо что-то добавить ещё, и сказал. - Прими в лоне Своём деву Ульяну, и дай ей увидеть Фаворский Свет!

Теперь всё. Можно встать с колен, и теперь, наверно, ей нужен гробик.

А внизу, в подклете, хлопали двери, и Кирилл, с трудом разлепив веки, сбивая сосульки снега с ресниц и бороды, сказал жене:

- Ещё троих подобрали, и те - чуть живы! Прими, мать!

Ночь. В двери колотится и воет вьюга.

- Вьюга, это - к добру, татары, авось, не сунутся! - толковали ратники, сменяя продрогших товарищей. Передали из рук в руки ледяное железо и охлопали себя рукавицами. Не глядя на полузанесённый снегом труп (давеча один дополз до ограды, да тут и умер), разумея тех, кто внизу, пробормотали. - Беда!

А боярчата, измученные, всё ещё не спали. Только Петюня уснул, посапывая. Стефан сидел на постели, обняв Варфоломея, и шептался с ним: