Страница 95 из 122
В гуще толпы стояли рядом широкогрудый крупный мужик и совсем юный с чистым глазастым лицом его сын.
— Ох, Ванютка, баял тебе, не ходи с нами, — шевельнул сухими бескровными губами старшой.
— А куды мне было идти, тятя? — поднял на него свои простодушные глаза отрок. — У нас путя с тобою одни.
— Казнюся я, поноровил тебе. Не простит мне Господь. Пущай бы мне две смерти выпало.
— Не сетуй, тятя, не казнися, я всё вытерплю. Знай, не посрамлю.
— Эх, как бы угадать-то кончинушку! Люты шибко ляхи. Не люди мы для них, окаянных, — простонал отец и тихо коснулся корявой рукой головы сына, боясь своим возбуждением ослабить его дух: — Помысли, душа моя, горький час смерти и Страшный суд Творца твоего и Бога...
К пленникам подъехал Гонсевский, провёл скомканной в кулаке перчаткой по усам, притворно улыбнулся и вдруг — как громом поразил — с исступлённым бешенством гаркнул:
— На пале![75]
...Снова тронулось войско уже ввечеру, спеша уйти от кровавого места. Но словно бы потянулись долгой вереницей за ним врытые по обеим сторонам вдоль дороги колья, на которых в ужасных корчах умирали и не могли сразу умереть несчастные мученики. Тяжкие стенания слышались даже тогда, когда за дальностью их не должно быть слышно.
Тучи воронья взмётывались за спинами жолнеров.
ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ
1
Несолоно хлебавши, негодующий и уязвлённый возвращался из Ярославля в Троицу келарь Авраамий Палицын. От болезненного возбуждения не в силах усидеть в колымаге, он сошёл на землю и теперь брёл обочиной, ведя за собой вереницу угодливо соскочивших с коней иноков-служек.
Тонкими жемчужными нитями косо сеялся грибной дождичек, от которого под солнцем ликующе светились травы и дерева, золотыми шапками сияла полевая рябинка при дороге — благодатно было кругом.
Но возмущённый Палицын не замечал ни дождичка, ни рябинки, что касалась длиннополой рясы его, ни всей прочей земной красы.
Возмущение выжигало его нутро, и не помогали молитвы и увещевания, которые он время от времени произносил про себя, лукавя с собой же: «Славы земныя ни в чём не желай, вечных благ проси у Бога, всякую скорбь и тесноту с благодарением терпи, зла за зло не воздавай, согрешающих не осуждай, буди ревнитель правожительствующим...»
Истинно, не царского приёма он хотел в Ярославле, однако и не такого, что был унизителен для его высокого сана. Так и чёлся у многих в глазах укорный вопрос: пошто в тяжкий час кинул келарь великое посольство под Смоленском? И ещё: отчего Василий Голицын да Филарет Романов в пленении, а он, обласканный Жигимонтом и добившийся для себя и своего родича, переславского воеводы Андрея Палицына вотчинок, пребывает на вольной волюшке?..
Надо же приключиться такому, что по приезде в Ярославль попал сразу келарь на буйную трапезу к городовому воеводе боярину Морозову. Ни Пожарского, ни Минина тут не было. Отсутствовал и сам Морозов — прихворнул внезапь. Зато была вся знать, и веселилась она без удержу, как в старые добрые времена. Вино рекою лилось. Бутурлин спьяну поднёс келарю полный кубок, но Палицын так сурово отвёл руку бывшего чашника, что тот только икнул и отпрянул в сторону.
— Всяка червя не презри! — глумливо заорал Иван Шереметев, что был Пожарским снят с воеводства в Костроме, а потому в непростимой обиде бражничал да буянил больше всех. — А нас, мних, люби пуще, нежли лавочников!..
Великая досада взяла Палицына. В ожесточении и унынии он покинул морозовскую гридницу.
Лишь на другой день в съезжей избе келарь свиделся с Пожарским и Мининым. Сразу начал с обличений, негодуя, что в земской рати презрели многомолебные писания из Троицы, с коими дважды являлись в Ярославль соборные старцы, и что князь Дмитрий, верно, вовсе не радеет о добром деле, мнит, что сладкое горько, а горькое сладко, коли предпочитает долгое стояние резвому движению.
— Аще прежде вашего пришествия к Москве гетман Ходкевич пожалует туда со множеством войска и припасы, то уже всуе труд ваш будет и тще ваши сборы! — Провещав сие, Палицын сменил гневный рокочущий голос на смиренный, печальный: — Рать, что под Москвою в осаде литву с поляками держит, от устали и глада изнемогает. От вас же никоторого пособления несть. Напротив, — помехи чините...
Всё, что ни изрекал суровый келарь, он обращал только к Пожарскому, как бы вовсе не видя Минина: много чести говорить с тёмным мужиком. Но ответствовать келарю стал Минин:
— Есть меж торговыми людьми обычай: обещай рассуди, а давай не скупясь. Неча нас заранее толкать в спину, сами ведаем о своём сроке и не век нам стоять в Ярославле. На Москву тронемся всею скопленною да целиком снаряженною силою. Спешка — делу вред.
Произнесённые без всякого почтения к келарскому сану слова Минина Палицын посчитал неслыханной дерзостью. Вспомнил, что так же открыто и прямо, как сей нижегородский мужик, говорили с ним поморы на Коле, когда он воеводствовал в тех местах. Вельми были горды и Бога называли единым господином над собой. В молодости Палицына привлекала такая прямота и простота. Но то, что спускал безвестный воевода, не мог уже спустить именитый келарь.
Всё же Палицын не снизошёл до того, чтобы вступить в перепалку.
Будто предречённые соперники, стояли друг против друга рослый, сухожилый, с тонким носом и благолепной серебряной бородой Авраамий и плотный, ширококостный, с живым, пытливым взглядом и крепкой статью Минин. Одного бесило такое противостояние с неровней, а другого заботило только дело.
— Заруцкий небось того и ждёт, — не отводя глаз от келаря, раздумчиво проговорил Минин, — чтоб мы сломя голову на Москву пустилися.
Не удостаивая Минина взглядом, Палицын ответствовал с печалью:
— Не Заруцкого бы вам страшиться, его казаки малая угроза нам. С ними яз вам лад обещаю. Иная напасть сильнее. Православие — в беде. — Келарь возвёл очи горе.
— Верою мы не поступимся, — наконец молвил своё слово Пожарский. — А что до поруганных храмов в Москве, Старице да иных местах, про то доподлинно ведаем.
— Ведаете?! — оставила сдержанность Палицына. — Ничего вы не ведаете!
Дмитрий Михайлович без обиняков сказал келарю:
— Твои уговоры без пользы нам, отче. Прости.
— Вот како! — вконец осерчал Палицын. — Свары одни тут меж вами, мятежниками и трапезолюбителями! Свары и непотребство! Богу мало молитеся. Бога гневите. Как он ещё милует вас? Изрёк же Соломон: тяжек камень и тяжёл песок, а глупость безумных тяжелыпе обоих. Можете ли вняти?.. Взял я благословение от архимандрита и братии всей троицкой на разговор с вами, да, зрю, — тще! Всуе мятётеся. Всуе дни тратите.
— Не виновата нас, отче, нет на нас вины, о которой ты молвишь, — сказал Минин.
Но разобиженный келарь не внял разумному слову, а ещё больше оскорбился и ударил посохом в пол:
— Тще!.. Просити бы вам милости и щедрот у десницы Господа, да подаст вам разум благ...
С версту, а то и поболе отшагал Авраамий по мокрой обочине, покуда не унял в себе лютого гнева. Всё про всё рассудив, согласился про себя келарь со здравым упорством ополченских руководов. Но занозой колола сердце неприязнь к ним: невелики кулики, а задираться горазды. Захудалый князёк да посадский староста — пригожая чета. То-то навоюют?
Усмехнувшись, утешил себя Авраамий древлим поучением:
«Всякому созданию Божию не лих буди».
А спустя четверть часа, поддержанный под руки служками, он влез в колымагу и там, закрыв глаза, стал в уме слагать вирши о славной обороне Троицы.
Вирши, по правде говоря, у него выходили не ахти какие складные.
2
После пешего ристания, намахавшись бердышами да саблями до седьмого поту, стрелецкие десятки разбрелись на отдых под сень берёз в холодок. Загородное поле, где устраивались ратные учения, опустело.
75
На кол! (польск.).