Страница 79 из 122
Но Звенигородский ещё и рта не раскрыл, как из толпы закричали:
— Пущай Минин молвит!
— У Кузьмы слово верное!
— Реки, Минич!
Заволновавшись от небывалого почёта, Кузьма сдёрнул рукавицу, голой пятерней обтёр заиндевелые усы и бороду. Собрался с мыслями. Что ж, раз выпало сказать за всех, он скажет. Исстари заведено: в добрый час молвить, в худой промолчать.
— Братья! — грудью подался Минин к смолянам. — В радость и в утешение приход ваш. Всем ведома доблесть воинства смоленского. На неё обопрёмся. И тем укрепим ополчение, тем привлечём к нему новых добрых ратных людей. Твёрже с вами вера, братья, что воистину Московское государство от лютой напасти избавлено будет. Наши домы отворены для вас. Добро пожаловать!
— Слава смолянам! — выметнул саблю из ножен пронятый речью Кузьмы Ждан Болтин.
— Слава! Слава! Слава! — подхватили все от мала до велика.
Густо облепленная народом входила в город смоленская рать. И не унимались ликующие горластые колокола.
5
Свадьба Фотинки с Настёной пришлась на самый разгар усердных ратных хлопот, но откладывать её было некуда.
В ту пору Кузьма не отлучался от литейных ям на пустыре за Благовещенской слободой, где уже задымили наскоро выложенные печи. Под доглядом старосты впрок были заготовлены дрова, коих посадские возчики навалили целую гору, завезены медь и олово, пригнана вся оснастка, однако к самой важной работе тут ещё только подступались. И Кузьма взялся помогать мастеровым, скреплявшим железными обручами прокалённые опоковые льяки для отливки малых пушек. С тёмным от копоти лицом, в засаленной шубейке и смятом войлочном колпаке он ничем не разнился с литцами, так что Сергей, посланный из дома за братом, не сразу углядел его среди работного люда.
— Поди, Минич, — по-свойски мягко ткнул чёрной ручищей в грудь Кузьмы Важен Дмитриев. — Ты своё сполнил, дале сами, чай, управимся — я пригляжу. А у тебя завтрева пущая морока...
По обычаю, после венчания новобрачные должны были справлять свадьбу в доме родителей жениха. Выручая сирот, Кузьма с Татьяной Семёновной приняли на себя родительскую обузу.
Уже были накрыты столы и собрались гости. Вот-вот должны подъехать молодые из церкви. Мининская чета вышла на крыльцо: в руках у Кузьмы — хлеб-соль на расшитом убрусе, у Татьяны Семёновны — снятая с тябла икона Николая-угодника. Дорожка, что тянулась от самого крыльца к распахнутым настежь воротам, была загодя устлана соломой, и, видя, как споро засыпает золотистую расстилку мельтешивый снежок, Татьяна Семёновна забеспокоилась:
— Эва мешкают!
— Мигом объявятся, — покосился на её заалевшую щёку Кузьма и, усмехнувшись в бороду, спросил: — Али запамятовала, Танюша, про наше-то венчанье? Лишнего в церкви не стояли...
— Кому бы запамятовать! — оживилась, но сразу же и понурилась жена. — Небось век миновал с того дни, а помню. Да не привелося вдосталь нарадоваться. Недоброе нам время выпало, разлучное. Не дай Бог такого сиротам нашим. Когда в дорогу-то тебя с Фотином сряжать?
— Погоди ещё. До весны бы со сборами не протянуть.
— Ну слава Богу. Где весна, там и лето, — с облегчением вздохнула Татьяна Семёновна.
Кузьма жалостливо поглядел на неё, но утешать не стал:
— Нет, Танюша, медлить нам не с руки. Часу не задержимся, коль сберём силы...
Раздавшись в отдалении, немолчный трезвон колокольцев стал быстро приближаться, и в мгновение ока в открытые ворота бойко влетели и сразу же встали разгорячённые, в облаке пара и взметённого снега лошади. Увитый лентами, увешанный цветными тряпицами, погремками и бляхами свадебный поезд сгрудился, смешался, и треск столкнувшихся саней, озорные выкрики и смех праздничным шумом заполнили двор. Скидывая тулупы, на снег высыпала молодая гурьба, вытолкнула вперёд сияющих Фотинку с Настёной.
С первого возка скакнул дружка Огарий в малиновой шапке и нарядной, в блестках перевязи через плечо, подбоченился и начальственным взором окинул свадебную ватагу.
— Во имя Отца и Сына Святого Духа, аминь! Добралися во здравии. Да все ли поезжанушки туточки стоят? Все ли поезжанушки на венчанных глядят?
— Все! — хором отозвалась ему молодь.
Огарий взял за руки новобрачных, повёл по дорожке к крыльцу. Суетливо забегая сбоку, торжествующий Гаврюха смазывал рукавом благостные слёзы с лица. Сыпалось золотое жито на молодых. А они, построжавшие, с потупленными головами, опустились у крыльца на колени, низко поклонились хлебу-соли да иконе, коей были благословлены.
— Будьте счастливы, детушки, — растроганно молвила Татьяна Семёновна и наказала невесте: — Послал тебе Бог честного мужа, Настенька, береги да холи его.
— А ты, Фотин, помни, что речено мудрым Сильвестром в «Домострое», — поучительно вставил в свой черёд Кузьма. — «Аще дарует Бог жену добру, дражайши есть камени драгоценного».
Фотинка с Настёной встали с колен. На загляденье ладной да пригожей была чета: молодецкой статью привлекал жених, хрупкостью и миловидностью притягивала невеста, покрытая дарёным расшитым серебряными звёздами и цветами лазоревым платом.
— Милости просим, люд честной, — чинно пригласил Кузьма гостей в дом.
На миг задержавшийся в дверях Фотинка тихонько дёрнул его за рукав:
— Дмитрий Михайлович не давал о себе знать?
— Покуда нет. С делами, чай, запарился.
В то время как хозяева рассаживали гостей, Огарий щедро сыпал прибаутками:
— Ну-ка, стары старики, пожилые мужики, гладкие головы, широкие бороды, куньи шубы, лисьи малахаи, тётушки, баушки, молоды молодушки, красные головушки, дочери отецкие, жёны молодецкие, добры молодцы, столешны кушаки, берите-ка черпаки, наливайте дополна зелена вина...
А Фотинка извёлся, взглядывая на дверь: неужто Дмитрий Михайлович нарушит слово? А что ему! Он — князь, никто ему тут не ровня. Может и побрезговать.
— Хозяюшка, — не унимался добросовестный Огарий, видя, как вместе с Фотинкой затомились гости. — Нам бы таких ложек на стол принести, чтоб кусков таскать по шести. Не гляди, что мы недоростки, зато щи хлебать хлёстки...
И уже были налиты все чарки и расставлены все блюда, когда дверь раскрылась. Пахнуло от осыпанной снегом шубы Пожарского бодрящим свежачком.
— Любовь да совет молодым! Мир дому сему! — скидывая шубу на полавочье, возгласил князь и двинулся в красный угол к Фотинке с Настёной. Но на полдороге замешкался, словно что-то запамятовал, и, обернувшись к двери, крикнул: — Заходите, незваные!
Ватажка ряженых в вывернутых шубах, в рогатых харях с мочальными бородами, потрясая бубнами, ввалилась в горницу. Никто и помыслить не мог, что строгий ратный воевода горазд на весёлую затею: гости в изумлении раскрыли рты. Но изумление сразу же сменилось хохотом. На свадьбах заведены были такие потехи, и Пожарского, поступившего по народному обычаю, не могли не одобрить.
Ряженые протиснулись к молодым, окружили и, горстями кидая в них пшеницу, стали припевать:
Недолго думая, Фотинка изловчился и сорвал харю с лица ближнего к нему ряженого.
— Афанасий!
За столами заговорили наперебой, зашумели. И уже не надо было Огарию разогревать свадьбу шутками. Смеху и здравицам не было конца. И сквозь нестройный шум застолья, смущая Настёну, пробивался возбуждённый голос Гаврюхи, которого она уже не могла удержать от глупой похвальбы:
— Куда там боярыням до моей Настеньки! Навалили ей добры люди, сироте, добра всякого. И чепочку серебряну, и серьги, и кокошник золотной с кружевцем, да ещё тафтяной кокошник же, и объяри, и шубку кидяшну на зайцах, и коробью большу с бельём... А не будь меня, сгинула бы вовсе моя красава, вот крест, безвестно пропала бы!..