Страница 53 из 122
Снова раздался вблизи конский топот. Юнец, посланный проведать, почему замешкался Ляпунов в казацком стане, вихрем нёсся обратно, нахлёстывая коня:
— Колотите!.. Колотите в било!.. Неладно там...
Нарастающей бурей бушевало казацкое коло. Посреди него лицом к лицу стояли Ляпунов и вспыльчивый атаман Карамышев, гневно потрясавший искомканной грамотой.
— Глядите, братья, каку измену Прокофий творит! — надрывал он голос, пытаясь перекрыть возмущённый ор. — Писано тут, что воры мы да насильники и следует нас имать, побивать и топить, где ни попадёмся, а по вызволении Московского государства истребить до единого!..
— Душегубец!.. Кат!.. Июда!.. — неслось из хрипасты. казацких глоток.
— Ляхам предался...
— Нашей кровью тешится...
— Нами дорожку себе устилает...
— Всех сулит оделить землёю, опричь казачества. Казакам — дулю!..
— Холопами своими нас числит, христопродавец...
— Помыкать норовит...
— В рыло тую цидулю ему!..
Уже тянулись к Ляпунову хваткие мосластые руки. Он возвышался над толпой неколебимо и бесстрашно, как путник, застигнутый врасплох злобной собачьей сворой и здраво рассудивший, что лучше переждать остервенелый лай, чем отбиваться. Лишь после того как шум позатих, с удручением и горечью сказал:
— Подкинули вам поклёпный лист, казаки, нет моей вины.
— Брешешь! — не унимался Карамышев. — Верные люди бумагу у ляхов перехватили. — Он ткнул листом в глаза Ляпунова. — Смотри, твоя рука!
Прокофий спокойно взял грамоту, расправил, всмотрелся.
— Верно, схожа с моею, токмо не я писал.
— А рука всё ж твоя?!
— Его, его рука, сличали уж! — с готовностью подтвердили из толпы.
И вновь она разом шатнулась, взревела. Грозно взблеснули вырванные из ножен сабли.
— Не щади!
— Руби изменника!
Первым наотмашь ударил Карамышев. Ещё несколько сабель вонзились сзади в отпрянувшего Ляпунова. И он упал навзничь. Казаки свирепо добивали его.
Из толпы вырвался Иван Никитич Ржевский. Уязвлённый после московского пожара не пожелавшими с ним знаться боярами, он бежал из Кремля и переметнулся в ополчение. Не был ему по сердцу Ляпунов, но Ржевский не мог снести неправедной расправы.
— За посмех вы Прокофья гробите, — с отчаянием стал раскидывать он убийц. — За посмех! Нет вины на нём!..
Обагрённые кровью сабли вновь взвились, и заступник повалился рядом с Ляпуновым.
Мстительная толпа диким табуном бросилась к разрядной избе, чтобы разнести её в щепы. Чуть не столкнувшиеся с ней смоляне и ратники Бутурлина в смятении свернули с пути.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Не где-нибудь, а по ближней округе шастало ныне лихо, оставляя за собою пустеющие деревни и пашни. Никто не дерзал пускаться в дальний извоз, и в Нижнем ниоткуда не ждали обильного прибытка. Вроде не в осаде, не взаперти жили, а всё одно не расправить плеч — теснило. С пришлым людом доносило в город немало страшных вестей, что усиливали нестроение и сумятицу. Смущённый разнотолками о боярских перемётах, лукавых увещаниях польского короля, казацком душевредстве в подмосковных станах и о новых, невесть отколь бравшихся царевичах, посадский мир терялся в догадках, что же воистину вершится на русской земле и на кого же ему опираться. В конце концов большинство сошлось на том, чтобы всем быти по-прежнему, никаких смутьянов в город не пущать, даже если они и приказные чины, свою воеводскую власть не переменять, дурна друг другу не чинить и ратовать за избрание царя всею землёю. А уж что до прочего — то как оно выйдет. В чужие свары мешаться — пущую беду накликивать. Свой покой дороже.
Как и все посадские, Кузьма страдовал в заволжских поёмных лугах. Косили тут уже не на своих делянах по семьям, а на земском наделе заедино — для общего тягла, для ратного припасу. И людей сбилось множество. Почтенные горожане находили кого послать замест себя либо откупались, но Кузьме нравилось быть среди люда, поработать на равных, состязаясь в умельстве и ловкости, потому он и явился сюда со всеми.
Перед купальской ночью, со своим обычным тщанием сладив шалаш из нарубленных ивовых веток, он улёгся спать. Истошные вопли разбудили его. Кузьма вылез из шалаша и, ещё не пришедший в себя, смурной, стал глядеть на языческое игрище. Вокруг полыхали высокие купальские костры, а все покосники, окаченные водой, бегали, прыгали, дёргались возле них, орали, визжали, улюлюкали, скакали, мельтешили быстрыми хороводами. Мелькнул перед Кузьмой разгорячённый потный лик обычно смиренного Потешки Павлова; с ухмылками да кривляньями потряс бородой старик Подеев, взмахнул руками, будто хотел взлететь, грузный оханщик Васька Шитой. Жутко смотреть.
Молодые парочки, подхватив соломенное чучело Лады, взялись прыгать через костры, за ними пустились и мужики.
Раньше Кузьме тоже, верно, было бы весело, но теперь его угнетала тоска. И он забрался обратно в шалаш.
Снилось Кузьме вселенское, без конца и краю полыхание, падающие огненные столпы, метание чёрных ломаных теней, отчего ему хотелось бежать без оглядки, но он не мог даже шевельнуться, и вдруг снова привиделся преподобный Сергий...
На другой день, намахавшись вдосталь косой, Кузьма не стал спешить на артельное хлёбово — не до кулеша. Пошёл лугами куда глаза глядят.
Первая вечерняя звезда слабым свечным огоньком затеплилась в небе. Истомная и немая, до звона в ушах тишина обволакивала дали, недвижную гладь высокого травостоя, одиночные купы ракитника, затемневшие зеркальца озерков. Изредка только слышался скрип коростеля и плавный сонливый выдох испускающей из себя тепло земли.
Кузьма наугад вышел к берегу Волги, сел у кустов на ещё горячий песок.
Река, казалось, замерла в тяжёлом безмолвии своей разливанной широты, лишь изредка её тёмная шелковистая вода чуть приплёскивала у хищно растопыренных коряг, словно ластилась, умиротворяя их. Наползая исподволь, сумерки неотвратимо и жадно сжимали прозор. И во всём обозримом Кузьме почуялась полная безысходность и податливое покорство.
Вновь овладели им неотвязные думы, отягощённые последними чёрными вестями.
Неспроста, верно, ходят упорные слухи на торгу, что всё московское ополчение перешло к изменному атаману Заруцкому, который, мол, уже похвалялся посадить на престол сына распутной Марины Мнишек. С него станется — посадит! И будут помыкать Русью, всем её людом ежели не ляхи, так царёныш-выблядок. Дотерпелись, допотворствовались! И ладно бы бояре. Им свои вотчины чести дороже. Но прочим-то неужто глупой животиною быть свычно: куда погонят — туда и гоже, хоть на заклание?
Он вспомнил вчерашнее ночное веселье, буйные игрища и пляски, и ему стало обидно за посадских. Разумел Кузьма: зряшная та обида, ибо не ему судить испокон заведённое и Купала вовсе ни при чём. Но всё тошней ему было от мирской беспечности. Нет, он не стерпит, он восстанет! Кому иному всё едино, а ему невмоготу: всклень налито. Надобен почин, и он почнёт, сам набатом станет. Неспроста видения были...
Сзади затрещало, встрепенулся лозняк, кто-то встал за спиной. Кузьма обернулся — старик Подеев.
— Хватилися, вишь, а тебя и след простыл, Минич, — словно винясь, смущённо сказал он. — Занедужил, ай?.. Без тебя и за кашу не сели, ждём-пождём. Подымай-кася, не побрезгуй обчинного котла...
О своих чудесных видениях Кузьма поведал протопопу Савве Ефимьеву, с которым издавна вёл дружбу.
Рассудительный Савва взял за обычай наперёд обмыслить, а потом изъяснить. И Кузьме поначалу ничего не сказал. Да и урочное время для него подоспело — обедня. Потому, попросив Кузьму обождать, он справил службу, неспешно переоблачился в ризнице и вышел из храма, когда с паперти уже схлынул весь люд.
В обыденном одеянии Савва выглядел простовато, крупное раздобревшее лицо и тяжёлые, в узлах руки были по-мужичьи грубы, — не зря Кузьма считал протопопа человеком единой с ним породы.