Страница 33 из 122
Вовсе не к печали, а к тайной радости боярской преставился царевич. И сразу же нашлось, на кого свалить вину за его внезапную и неясную погибель — на опричного же Годунова. Поди дознайся ныне: подлинно ли злодей он или безвинная жертва жестокого поклёпа? Уж так усердно его злодеем выставляли, что и колебавшиеся уверились.
Не присягали большие бояре ни Бориске, ни его сыну Фёдору, не посчитали законным царём и выскочившего наверх Шуйского, хотя и был он из их круга, но не оправдал надежд: нетвёрдо за боярство держался, угождал многим и не угодил никому, ложью всех опутал и сам в ней запутался. Умным мнился да малоумием отличился.
Братец-то его с великим позором из-под Клушина утёк, на худой мужицкой кляче да весь в грязи и босиком вертаться за срам не почёл, всё войско загубил, всю Москву ославил, а не казнён, не наказан — напротив: обласкан и утешен. Сызнова царь задумал войско набирать. Да откуда народу напасёшься для таких позорных сеч? И кто во главе встанет? Опять его женоподобный братец? Аль уж вовсе ослеп Василий: затворился в своих покоях, ничего не видит.
Царь был, и царя не было. Москва ходуном ходила, а он и в ус не дул. Привык изворачиваться. Мыслил: сойдёт и на сей раз, ан уж терпения нет, полны чаши, пену через края выпучило. Вскинется люд на царя — достанется и боярству. Довольно!..
Лето было в самой зрелой поре, в грозовой. Но гроза собиралась не во облацех, а на земле. Душно было. Вновь сбивались и вопили толпы в торговых рядах, на Пожаре, у Божьих храмов.
И чем гуще было народу на сходах, тем меньше его становилось в самом Кремле, перед царским дворцом. Шуйского уж не ставили ни во что. Даже стременные стрельцы отлынивали от службы, оставляя царя без охраны. У Разбойного приказа были размётаны и поломаны лавки, на которых наказывали виновных. Возле позорных столбов мочились. Всяк по-своему выказывал своё небрежение к власти.
По посадским улицам, поднимая пылищу, сшибая лопухи и репье у тынов, вольно двигалась загульная ярыжная пьянь и рвань. Взывали рожки, гудел бубен. Впереди шальной ватаги, важно переваливаясь с ноги на ногу, надувая щёки и выпячивая брюшко, дурашливо помаргивая глазками, шествовал, потешно изображая царский выход, лысый плюгавый коротышка. На голове у него был рогожный венец, в руках — веник. Время от времени он приостанавливался, под озорной хохот вещал:
— Брюхо у мя велико — ходити чуть могу, а сё у мя очи малы — далече не вижу, а сё у мя губы толсты — пред добрыми людьми вякати тяжко...
В военном лагере за Серпуховскими воротами собрались большие бояре, туда же распалённая Иваном Никитичем Салтыковым и Захарием Ляпуновым толпа приволокла смятенного престарелого патриарха. Совет был скор. Соборно порешили низложить Шуйского и тем предотвратить пущие беды. В Кремль для уговоров послали царского свояка Ивана Воротынского. Как о смертном грехе казнился он о том, что у него на пиру был отравлен честный Скопин, и прямым участием в устранении злохитрых Шуйских вознамерился облегчить душу. Вместе с Воротынским отправился и рассудительный Фёдор Шереметев.
Царя уговаривали долго, но уговорить не смогли. А посулу Воротынского промыслить ему особое удельное княжество в нижегородских пределах Шуйский вовсе не внял. Крепко охватил свой золочёный посох, поджал губы, занемел в недвижности, слушать не желал увещеваний. Упрям был, как обиженное дитя, у которого отнимали любимую куклицу.
Силой свели его из дворца на старый двор, а братьев взяли под стражу.
Вплотную подступившие к городу воры загодя дали знать москвичам, что отрекутся от самозванца, если будет низложен Шуйский. Ретивые московские гонцы сразу донесли благую весть до казацких таборов у Коломенского, но там только посмеялись: мол, шире распахивайте ворота, встречайте нового государя — не угоден царик, так посадим на царство Яна Сапегу. Услыхав об этом, бояре всплеснули руками — сущая напасть!
Патриарх же рассвирепел:
— На свою погибель антихриста накликали!
Ведали про его мысли: лучше с худым да единокровным царём быть, чем с чуженином. Ведали и заколебались, когда он потребовал вернуть Шуйского на престол. До глухого вечера длилась пря, но так ни на чём и не порешили бояре. Удручённые и злые разъехались по своим дворам.
Досадовал и Захарий Ляпунов, однако в нём не было шатости: памятовал, о чём замыслили они с Прокофием, твёрдо держался за то. Что бояре не посмели — он посмеет и поступит по-своему. Не Шуйский, а Голицын воссядет на престол. Прежнему же не бывать.
На ранней заре Захарий объехал верных людей. Тронулись малой стайкой, всего с десяток человек. Перед въездом во Фроловские ворота Захарий приостановил коня, взглянул на верхушку башни, где освещённый восходом розовел растопыренный двуглавый орёл на шаре, озорно погрозил орлу пальцем:
— Ужо потягаемся!
В Кремле сперва завернули к Чудовой обители за монахами, под брёх собак не спеша миновали несколько тынов и остановились у двора Шуйского.
Василий Иванович на коленях стоял пред иконами, и облик у него был по-домашнему постный. Лицо серое, помятое, борода нечёсана, исподняя длинная рубаха горбатилась на пухлой спине сугробом. Услышав шум в дверях, он недоумённо обернулся и замер, со страхом тараща мутные глазки.
— Повластвовал, божий угодник, пора и честь знать. Вот тебе одёжка к лицу, — грубо обратился к нему с порога Захарий и бросил к царским ногам скомканный чёрный куколь.
Шуйский вовсе оторопел, судорожно глотнул воздух, но ничего не вымолвил.
— Эко изумился! — хохотнул Захарий и, не давая государю прийти в себя, объявил: — Пострижение тотчас примешь.
— Прочь! — наконец глухо вырвалось из груди Шуйского. — Отыди, сатана!
Трясясь всем телом, он дотянулся до посоха у стены и кособоко, с всхлипывающим задохом поднялся. И страх и гнев душили его. Вздёргивались обвислые плечи, всё выше задиралась борода. Он пытался обрести величавую грозную осанку, но таковой не было у него даже в золочёных царских одеяниях. А сейчас тем более: мешковатая рубаха, бесстыдно натянувшись на брюхе, выдавала всю его нескладность. Обрубок обрубком. Однако всякий обречённый человек, хоть на единый миг, да внушает к себе невольное сострадание. И верно, с Шуйским заговорщики поступили бы по-божески, когда б он смолчал. Но, не мирясь с потерей власти, Василий Иванович истошно завопил:
— На дыбу, всех повелю на лютую казнь!
— Алёшка, — спокойно повернул голову Захарий к челядинцу Пешкову, наготове вставшему в самых дверях. — Смири-ка буяна, а то не на шутку, вишь, разошёлся.
Расторопный Пешков мигом подскочил к Шуйскому и, схватив за рубаху, сбил с ног. Треснула и наискось порвалась рубаха, золотой крест выскользнул наружу, жалко мотнулся. Шуйский только мыкнул, прикусив язык, с трудом встал на колени, напрягся, но подняться во весь рост недостало сил. Набившиеся в покои люди усмешливо взирали на него.
— Что, Васька, — с торжествующим презрением молвил Ляпунов, — казнишь нас али всё же смилуешься?
На морщинистом челе Шуйского блестела испарина, из отверстого рта вырывались всхлипы, мутные глазки слезились. Он больше не шевелился, тупо глядя перед собой, словно обеспамятовав. Немало им было перенесено унижений, но подобного он и предугадать не мог. Намеднись ещё бойкий мужик-ворожей Михалко Смывалов предрекал ему утишение смуты и блаженное покойное житие во царствовании, и никакие превратности не страшили, верил ворожейным словам.
Ничему привык не верить, а тут верил, вельми утешения алкал.
Увидев, как сник Шуйский, Захарий кивнул монахам, те смиренно подошли к обречённому.
После свершения обряда новообращённого инока вывели под руки на крыльцо. Двор уже был заполнен всяким людом.
— Нет боле царя Шуйского, — задорно подбоченившись, возвестил Захарий, — есть инок Варлаамий. Кличьте на царство Василия Васильевича Голицына!..
Неожиданная ляпуновская проделка с Шуйским и дерзкие призывы рязанского наглеца вызвали раздражение у больших бояр. Эка ведь что затеяно в обход державной думы! Новым самозванством веяло, а с ним и разгульной опричниной! Высокороден Голицын, по всем статьям гож в цари, однако пошто стакнулся с заговорщиками, пошто пренебрёг волей думы? Над ней мыслит встать? Нет уж, не бывать тому! И снова учинились распри промеж бояр.