Страница 108 из 122
Всему войску была дана краткая передышка на подходе к Вязёмам, былой годуновской усадьбе, откуда до Москвы оставался уже только один переход. Ходкевичу понадобилось созвать военачальников, чтобы напоследок увериться в их готовности к совместным действиям.
Даже малая задержка панов вызывала в гетмане досаду. У него страдальчески надламывались брови, когда он начинал сердиться и закипать гневом. Но на сей раз метать громы и молнии не пришлось — полковники явились разом. Неулыбчивым, цепким взглядом круглых тёмных глаз Ходкевич встречал каждого, кто поочерёдно возникал в проёме: Невяровского, Граевского, Млоцкого, Корецкого, Величинского, казацкого вожака Зборовского. Обступали паны военачальники гетмана бесцеремонным, сплотившимся не в одних сечах, а и в шумных застольях скопом, не блюли никакой чинности.
Не прерывая начатую по пути к гетману размову, они всласть перемывали косточки ротмистру Павлу Хмелевскому, который, по их сведениям, перебежал к московитам из-за того, что не захотел примириться с оскорбившим его Руцким. Оба — и Хмелевский и Руцкий — были мужьями донельзя строптивыми, впадали в горячку и, затеяв вражду, уёма не ведали. Панство сожалело, что с Хмелевским, попадись он в руки, придётся поступить как с изменником: сбежавшему ротмистру нельзя было отказать в храбрости и умении вести бой. Хохотнув, язвительный Млоцкий, которого не раз поколачивали русские в схватках, когда он служил тушинскому царику, вдруг поведал, что Хмелевский сделался перемётчиком вовсе не из-за стычки с Руцким, а из-за обещанной ему Пожарским щедрой платы.
— Вилка коес пяни, Панове[88], — кисло усмехнулся гетман, тем самым давая знак, что пора кончать досужий разговор. Ходкевичу только не хватало, чтобы начальственное рыцарство не ко времени завело речь о своём жалованье.
Принасупившись, паны полковники стали внимать гетману. Он напомнил им, что гарнизон в Москве теряет последнее терпение, но помощь впрямь ему окажется впрок, ежели удастся добить под стенами оставшиеся после ухода Заруцкого казацкие станицы и рассеять сбродную рать Пожарского, который назначает воеводами торговцев. Ходкевичу не хотелось распространяться о своём сговоре с Заруцким, но его ничто не удерживало довести до панов полковников, что самая большая опасность, какой могли бы стать соединённые казацкие силы, отведена. Теперь он был уверен в успехе, всё же заметив панам, что во всех просчётах, случившихся в зимнюю и весеннюю пору, виновато само рыцарство со своими петициями королю и конфедерациями.
В тесноте храмины гетманский голос лишился повелительности, звучал приглушённо и мерно, будто Ходкевич ворожил. Пахло нагретым старым деревом, пылью и голубиным помётом. Смех и крепкая ругань доносились с площади. То накатывало, то относило ветром шум листвы. Метнулась от ободранного иконостаса в угол суматошная мышь. Из-под гетманского сапога, попиравшего расколотую иконную доску, таращилось рисованное неистовое око.
Паны полковники не прерывали внушительно осанистого Ходкевича, у которого что ни слово — то важна справа. Да и отчего бы им перечить ему, коли среди них как раз не было ни единого, кто бы вызвался в поход, мысля об ослушании? Гетману повезло с полковниками. Хоть и вели себя, как вся шляхта, вольно, но были покладисты. С их помощью можно держать войско в руках.
А оно было не велико, но и не мало. С прибывшим из Литвы пополнением насчитывалось в нём двенадцать тысяч человек. Тут были опытные воины. Только в шляхетских хоругвях вместе с наёмниками их число превышало четыре тысячи. Гетмана во множестве подкрепляли удалые стойкие черкасы. К нему должны были примкнуть и те три тысячи поляков и литовцев, что под началом Миколая Струся и сапежинского полковника Будилы держали осаду в Московском кремле.
Всего набиралось пятнадцать тысяч.
В большей своей части войско состояло из подвижных конных рот, что и ценно при нападении. Пехоты было в меру — полторы тысячи: восемьсот польских и литовских копейщиков у Невяровского, четыреста венгров у Граевского, сотни ливонских немцев у самого гетмана и несколько десятков ландскнехтов у князя Корецкого. По словам последнего, любой его жолнер стоил полусотни русских стрельцов, не знавших немецкого строя и не владевших длинным копьём.
Впрочем, все паны полковники невысоко ценили воинские достоинства московитов. Разгоняя ватаги шишей, схватываясь со служилым и посадским людом при захвате малых городов, занимая пустующие крепости, они познали лёгкий успех. Ещё не стёрлось из памяти, как славно было гонять по дорогам обездоленных безоружных мужиков и запуганных баб. Московитов всегда было больше, и они всегда оказывались слабее. Панство затвердило прочно: русское войско вконец изничтожено под Клушином, самый крепкий щит московитов — Смоленск безвозвратно взят, Москва сломлена. Оставалось только подмести да подчистить.
Сам невысоко ставя русскую силу, Ходкевич всё же предостерёг полковников от самонадеянности. Ему-то уже довелось прошлой осенью, несолоно хлебавши, отступить от московских стен, а зимою изрядно поглотать угарного дыма на постое в крестьянских халупах.
Сообщая о порядке передвижения полков при подходе к Москве, гетман пристально взглядывал то на одного, то на другого военачальника. Словно уверялся в надёжности.
С невозмутимостью всё познавшего вояки разглаживал пышные усы надменный Корецкий.
Внимательно слушая, склонил крупную бритую голову с заправленным за ухо длинным оселедцем Зборовский. Тот всегда сам себе на уме, не допустит, чтоб его черкасы были в чём-то ущемлены.
В задумчивости постукивал пальцами по рукояти сабли молодцеватый Граевский. Он любит быть впереди.
Как беззаботный гуляка, рассеянно оглядывал голые стены Млоцкий. Анджею скучны разговоры.
Готовность была в преданных глазах Величинского.
Словно вкопанный стоял крепкий и надёжный Невяровский, который никогда не терял присутствия духа. Он сражался под рукою Ходкевича ещё при Кирхгольме, семь лет назад. Вволю они тогда намяли бока королю Карлу, что пытался досадить их Зигмунду, ставшему из протестанта католиком. Всего с четырьмя тысячами удальцов Ходкевич в пух и прах разгромил одиннадцатитысячную армию противника, потому и заслужил по праву булаву гетмана великого княжества Литовского. Усладно было вспоминать громкий успех, и близость старого боевого товарища радовала Ходкевича — на Невяровского можно было положиться, как на самого себя.
Крепко надеялся гетман и на неустанного в походе и бою Зборовского. Прочих он особо не выделял, считая ниже всех Корецкого, который не отличался ни твёрдостью, ни отвагой. И всё же Ходкевичу нечего было обижаться на фортуну: рядом с ним был цвет рыцарства Речи Посполитой.
Молчание панов полковников, ни в чём не возразивших гетману, пришлось ему по нраву. Панство признало полную его власть и право поступать, как он пожелает. Ни в чём ином опытный Ходкевич не нуждался. Всё теперь должно было складываться удачно.
Гетман вытащил из-за кушака булаву, протянул перед собой. Полковники клятвенно скрестили на ней свои буздыганы.
— Аудацес фортуна юват[89], — исторгли пересохшие уста Ходкевича. Теперь гетман был не прочь хлебнуть студёной водицы и послал за ней гайдука, что стоял на страже у входа.
Презрев церемонность, после гетмана пили из ковша по кругу все полковники. Вода казалась необыкновенно вкусной.
Вскоре панцирные, гусарские и драгунские хоругви, казаки, пехота, покачивая над головами целой чащобой копий, алебард, бунчуков, прапорцев, мушкетных стволов, двигались через Вязёмы.
Главные силы не сворачивали с большой дороги, малые же отряды обтекали всё селение, сшибая с веток яблоки в обширном саду и настороженно осматривали возведённые по указу Годунова белокаменный Троицкий храм и двухъярусную о шести пролётах чудную звонницу.
Вязёмы были пусты. В мрачном безмолвии раздавались беспрерывная тяжёлая дробь копыт и резкие голоса. Чётко отражалось на зеркальной глади подпёртого плотиной пруда проезжающее по берегам воинство: всадники в ребристых шлемах с перьями, в чешуйчатых доспехах и гладких латах, вооружённые копьями и тяжёлыми кончарами; кнехты-мушкетёры в бурых колетах и шляпах; верховые и пешие казаки в бараньих шапках и пёстрых, вразнобой, одеяниях; обозные хлопы в длинных свитках, сидящие на возах и подстёгивающие кнутами лошадей. Обоз был превеликий, сотни телег скрипели и потрескивали на ухабах, груженные житом, окорочками, рыбой, медами, вином да прочей снедью, что собиралась по воле гетмана с уже обчищаемых догола русских городов и весей для осаждённого в Москве гарнизона.
88
Волка ноги кормят, господа (польск.).
89
Смелым судьба помогает (лат.).