Страница 82 из 88
— Знамо дело, навострился наш болярин энтому-самому, когда на стороже был... А чего?.. В лесу глухом... Пей не хочу!
— Балаболы, — возражали другие. — Попробуй, попей на службе... Башку враз великий князь открутит... Эт-то Дмитрий Иванович умеет, не гляди, что с виду обходительный... Да и как иначе с имя, князьками да болярами, они вона всё, что козлы, строптивые...
— Наш не таков — душа нараспашку: пьёт, поёт, дерётся... А душа светлая! Хоть в роду у него татары есть, и по-татарски хорошо гутарит, а весь свой — русский... Христов, одним словом!
На попойках, кои часто случались у Мелика, поднимали полные кубки перво-наперво за здоровье государя Дмитрия Ивановича, за государыню Евдокию, за княжичей и княжну Софью, за митрополита, по отдельности за знаменитые лица, приближённые к великому князю, за русское победоносное оружие и наконец за каждого из присутствующих. А их — ой как много! Не опорожнить кубок вина за поимённо названных — значило оскорбить прежде всего хозяина и проявить неуважение к дому, не желать ему добра, а так же и тому, за чьё здоровье отказывались пить. У себя Мелик начинал первый и неотступною просьбою заставлял выпивать до капли. Постепенно чередой падали под стол гости и, когда Семён оставался один стоять на ногах, выходил во двор и на весь Балчуг орал русские и татарские песни.
Но живя с открытой душой, не менее того отличался бывший начальник сторо́жи и своей сметливостью. Если нужно, многих хитрецов обводил вокруг пальца... И вот такого удальца Дмитрий Иванович отправил из Коломны в тыл Мамаевой Орды во главе особой конной разведки. Во всём походили на своего боярина и десяцкие Афанасий Кренин и Пётр Горский.
В отряде насчитывалось двадцать три бойца вместе с вожаками.
На рассвете, переправившись через Оку, они вскочили на гривастых коней, и вскоре грязно-белый густой туман, осевший в травах по грудь человеку и стоявший в приречных кустах и деревьях, поглотил их. Только слышно было, как чавкала под лошадиными копытами набухшая за ночь росой земля.
Афанасий Кренин — белокурый, с мягкой бородой молодец, голубоглазый, с лицом приветливым; лишь резко очерченные ноздри прямого носа, жёсткие морщины вокруг рта да в плечах косая сажень говорили о том, что он — прирождённый боец, и, когда сходился с врагом на поле брани или встречал его в укромном месте, глаза делались стальными, и сердце не знало жалости... Как и Мелик, владел татарским. Выскочив на пригорок, он попридержал коня, подождал второго десяцкого, Петра, по внешности полной противоположности Кренину: темноватого лицом и волосами, с карими глазами, без бороды, но одного роста с Афанасием и Семёном Меликом, отличающегося молчаливостью и сосредоточенностью в мыслых. Говорил мало, но в разведке делал много и хорошо...
— Пётр, — обратился к нему Афанасий, — разделимся давай, скажем Семёну, а то мы скопом всех распугаем, а на Воже встретимся. В том месте, где порешили Бегича...
Доложили об этом Мелику, тот дал добро, оставшись с десятком Горского: наказал Кренину — с разведкой противника в бой пока не вступать, а если появятся основные отряды Орды Мамая, следить за ними, не спуская глаз...
Теперь поскакали порознь, круто забрав по берегу реки вправо и удаляясь в сторону Пронска, откуда недавно привёл свою рать Даниил, сподручник в битве на Воже, которого разведчики Мелика, как и все москвичи, особо уважали за ум, храбрость и преданность.
В деревни и сёла старались без нужды не заезжать, завёртывали лишь, чтобы разживиться хлебом и разузнать: заглядывали ли конные разъезды ордынцев? А пока набеги незваных гостей, слава Богу, не отмечались... Поэтому по ночам, не хоронясь, разжигали костры, но стражу выставляли.
Афанасий своих десятерых бойцов привёл на Вожу в середине дня, когда вдруг погода, дотоле им благоприятствовавшая, переменилась — пошёл по-осеннему холодный дождь, хотя до конца лета оставалось ещё две недели.
Разведчики — народ ушлый; стреножив лошадей и пустив их пастись, тотчас удобно закопались в сенных стожках, так и неубранных с приречного луга. «Зачем? — рассуждал рязанский смерд. — Всё одно ордынец придёт сюда и заберёт с сеновала или пожгёт...»
Такое мышление давно приобрёл бедный рязанец, живя между Москвой и Диким полем...
Лето ещё брало своё, и вскоре выглянуло из-за туч солнце и, сидя в стожках, разведчики, хотя и укрылись с головой, но отчётливо услышали пение... Оно исходило от границы соседнего хлебного поля.
Афанасий отодвинул клок сена от глаз и представились его взору девицы и бабы. «Откуда?! Мы как сюда приехали, ни одной живой души не встретили...» А потом догадался, в чём дело, толкнул в бок Никиту Чирикова:
— Глянь, поселянки пришли последний сноп наряжать... Вон та, видишь, кокошник на него примеряет?.. Мать честная, целовал бы да голубил! Хороша, право хороша-а! И без косы[97]... В самый раз. По мне. А если ещё и вдовушка, то вообще — во! — и Афанасий, выпрастываясь потихоньку и незаметно из стожка, поднял кверху большой палец...
Никита захохотал, зная озорной по части замужних женщин характер своего десяцкого, сам не единожды выручал его в потасовках, устраиваемых ревнивыми мужьями.
— Да ведь седни дожинки, Афоня, праздник на селе.
— Кому праздник, кому будни...
— Да... Верно. А жаль! Погуляли б!..
А тем временем поселянки обвязали свои серпы последней соломой, стали кататься по жнитве и приговаривать:
— Жнивка, жнивка! Отдай мою силку на пест, на колотило да на молотило и на криво веретено.
И потом они подняли именинный сноп и понесли. Та, которая наряжала его в кокошник (жена-молодица аль вдовица), вдруг взметнула в начинающее голубеть после тёмных туч небо звонкий переливчатый голос:
Его поддержали другие, и вот песня, приобретя силу, добрый размах, разметнулась над полем:
— Эй, брат, — смеётся Афанасий, знакомый наперёд со словами песни, — не ты ль счас орешки понесёшь?
Раззявили в смехе рты и другие разведчики. Из стожков тоже выкарабкиваются, зубоскалят. Десяцкий показал им кулак, спрятались снова...
— Ах, Христе Боже мой, ой и погуляли б, ну и погуляли б! — очень жалел Чириков.
Женщины со снопом стали удаляться в сторону села, спрятанного за небольшим лесом. Разведчики поймали коней, оседлали... И вдруг из леса выскочили на мохнатых, низкорослых лошадях десятка полтора всадников в кожаных шлемах, с голыми спинами, но спереди защищённых железными пластинами и кинулись наперерез шествию.
Почуяв опасность, девицы и бабы бросили сноп и с воплями рассеялись. У одного ордынца, по оружию и белой масти коня, видать, не простого воина, тоже была губа не дура, и он сразу направился за молодицей, приглянувшейся Афанасию Кренину. Ордынец нагнал её, в наклоне захватил ещё по-девичьи гибкую талию обнажённой до плеча мускулистой сильной рукой, перекинул женщину через седло. Другие тоже похватали пленниц. Только вряд ли они оставят их у себя или отпустят — это, судя по всему, также конный отряд разведки Мамая, — поэтому натешившись над ними, чтобы не мешали далее, ордынцы прирежут несчастных и оставят трупы на съедение волкам и шакалам. Несмотря на повеление Семёна Мелика не вступать ни с кем в бой, Кренин приказал напасть на насильников. Те, сильно увлёкшись поимкой, растерялись, когда увидели неожиданно вооружённых русских вершников[98].
97
Русские девушки до замужества носили толстую косу, замужние убирали ее под кокошник.
98
Вершник — верховой.