Страница 19 из 88
Андреоло уже начал понимать, что Мидия серьёзно больна. «Уж не заразилась ли она чумой?..» — подумал Чиврано и посмотрел на лицо Мидии. Оно было очень бледным, с воспалёнными губами, девушка и во сне тяжело дышала...
В каюту вновь ворвался капитан и с ходу проговорил:
— Да, всё точно так, как она вам рассказывала... Лежит в углу трюма мёртвая крыса, а рядом с ней окровавленная стрела...
Губы у Стефано ди Фиораванти задрожали, и он отвернулся, чтобы никто не видел его слёз...
«Значит, предположения мои оправдались, она действительно заразилась чумой... — и Андреоло впервые пожалел её: — Как молода! Ей бы жить да жить... Но сказал Сократ: «Ведь никто же не знает ни того, что такое смерть, ни того, не есть ли она для человека величайшее из благ, а все боятся её, как будто знают наверное, что она величайшее из зол...» — но укорил себя. — Тебе хорошо рассуждать так, а каково отцу?..» И тут же уразумел, что эта лежащая в постели больная красавица безразлична ему...
Мидия начала бредить и метаться в жару, и Стефано ди Фиораванти отослал Чиврано назад:
— Теперь ты ей не нужен... Иди и знай, что для неё ты был небезразличен. Это она просила меня замолвить на суде за тебя и твоих друзей... Жаль, что они погибли. Может быть, скоро и мы, в чумной крепости и без воды, умрём тоже...
Эти слова рассердили Чиврано, и он, выходя из каюты, снова вспомнил изречение Сократа: «Но не самое ли это позорное невежество — думать, что знаешь то, чего не знаешь?»
...По приказанию начальника гарнизона на рыночной площади Кафы был сооружён отдельный помост. Женщины-плакальщицы завернули, рыдая, тело Мидии в длинный белый холст, положили по примеру амазонок на колесницу, запряжённую двумя белыми красавцами-жеребцами. Правил ими, стоя на запятках, сам отец.
По улицам Кафы вдоль домов, окна которых обращены внутрь двора (ведь строили эту крепость древние эллины), стояли с цветами дети и женщины и махали ими вослед колеснице. Все знали отчаянную дочь начальника гарнизона, да её и хоронили сейчас как солдата.
На площади выстроились в правильный четырёхугольник аргузии и арбалетчики, лишь в одной из его сторон был оставлен проход, и в него-то Стефано ди Фиораванти направил колесницу. Когда он миновал его, строй сомкнулся. Начальник гарнизона объехал четырёхугольник, и каждая из сторон прокричала «ура!». У ветеранов на глазах выступили слёзы, они помнили Мидию с десятилетнего возраста...
Чиврано с горящим факелом уже ждал у помоста, под которым были сложены дрова, облитые горючей смесью. Здесь же находились консул и его жена.
Как только тело Мидии, сейчас похожее на кокон, положили на помост, каноник начал погребальную молитву. По окончании её Андреоло поднёс факел, и вспыхнул костёр. Чтобы не видеть, как сгорает дочь, воплощение и его плоти, Стефано ди Фиораванти вскочил на колесницу и погнал лошадей.
Встречный ветер не выбивал из его глаз слёзы, а, наоборот, сушил их...
И пока тело Мидии сгорало, били барабаны и играли боевые трубы.
Джанибек, услышав, что в крепости забили барабаны и зазвучали трубы, подумал, что генуэзцы, обезумев от нехватки питьевой воды (хотя не исключено, какой-то запас у них должен быть), решили предпринять отчаянную вылазку, и он тут же объявил тревогу. Сам облачился в боевые доспехи, велел подать коня.
Но некто из сотни Мамая привёл «языка», трясущегося местного жителя, который пробирался из крепости к своему дому за водой и провизией. И тот рассказал, что таких, как он, сами стражники у ворот тайно выпускают на промыслы, с которыми потом делятся принесённым, и что на рыночной площади сотнями сжигают чумные трупы. А сейчас предают огню умершую от чумы дочь начальника кафского гарнизона и воздают ей воинские почести, потому что она сражалась на поле брани как настоящий солдат.
— Это она, подлая тварь, убила мою Абике... О Аллах, справедливость твоя не знает границ, ты покарал убийцу и всех тех, от руки которых погибли мои доблестные богатуры...
Он приказал поднять с колен крестьянина, и тургауды кинулись к нему с тетивою. Но великий каан жестом руки остановил их:
— Я дарую этому человеку жизнь... Он принёс мне приятную весть. Отпустите! — и бросил ему золотой дирхем. Бедняк поймал его и от счастья чуть не лишился чувств...
Хан Золотой Орды созвал военный курултай.
— Не настало ли время предпринять штурм? — спросил он мурз, темников, тысячников и сотников. — В крепости — чума, день и ночь чёрный дым стелется над городскими стенами, там сжигают умерших, водопровод перекрыт, благодаря умелым действиям моего сына Бердибека и Мамая, — и хан с улыбкой повернул голову к ним, сидящим рядом; при этом мурзы и темники закряхтели и зашевелились.
— Смотри, шакалы завиляли хвостами снова, — шепнул Бердибек молодому сотнику.
— Запас воды, если есть таковой, у них скоро кончится, — продолжал великий каан. — А сейчас начальник гарнизона подавлен не только этим, но и смертью своей дочери, да и солдаты, и консул тоже, и вряд ли они смогут дать нам должный отпор...
«Шакалы» заговорили разом и подобострастно закивали головами, но молчавших было большинство. И слово взял Бегич, уже произведённый в темники.
— Мой повелитель, твой великий предок Чингисхан, да будет светло его имя во веки веков, говорил, что к быстро идущему пыль не пристаёт. Это верно, но говорил он и другое: «Умеющий ждать сумеет зайца на арбе догнать!» Генуэзцы, считай, уже побеждены: у них — чума, вода кончится, и они сами придут к нам с повинной... А если сейчас полезем на стены, то погубим сотни своих людей.
Большинство (те, кто молчали) поддержали Бегича.
...Мамаю вот уже несколько ночей снился один и тот же сон. Будто мальчишкой бежит он по степи, но она не походила на степь Золотой Орды, плоскую как лепёшка.
А была холмистая, на синем горизонте, с многочисленными озёрами, полными гусей и уток.
Сотник поведал о сне одному из своих смышлёных нукеров, монголу по происхождению, и тот сказал, что он видит вольные степи Керулена.
— Но я же там никогда не был, — возразил Мамай. — К тому же я — татарин.
— Но ведь татары тоже кочевали в этих степях, — ответил нукер. — Вот поэтому души предков показывают тебе родные места...
А сегодня ночью во сне он бежал счастливый в распахнутом чапане, бежал и провалился в какую-то яму. Долго летел вниз, и, чем дольше летел, тем чернее становилась мгла, окутавшая его... От страха он и проснулся. И почему-то сразу вспомнилась Абике, её нежное лицо и руки, и её печальные глаза...
«О Гурк, о солнцеликий, о повелитель огня и неба! Развей мои страхи, и мои печали!..» — обратился Мамай к своему богу, и стало на душе легче.
Он вышел из юрты, потянулся, вдыхая прохладный утренний воздух и подставляя голую грудь под освежающий ветерок, дующий с моря... Обратил внимание на то, что сегодня рано утром над крепостью не поднимался дым: трупы не жгли...
Верные нукеры, обнажённые по пояс, стояли возле его юрты и, поприветствовав того, которому рассказывал сны, увидел на его спине тёмные пятна. Мамай подошёл поближе и велел поднять руки. Тот нехотя повиновался, и сотник увидел у него под мышками ярко выраженные тёмные опухоли, готовые вот-вот прорваться...
— И давно это у тебя? — спросил он у монгола.
— Два дня, повелитель.
— Почему молчал?
— Боялся...
— Голова болит?
— Да, повелитель... И зябко.
— Тогда оденься.
Пока монгол надевал кожаную безрукавку, Мамай пристально смотрел на него...
— Что же делать с тобой?.. — не на шутку встревожился Мамай. — Беда... Беда всей сотне, — уточнил он. — Прости, брат, но я должен об этом доложить великому каану...
Нукер опустил голову: он понимал, что это значит... Понимал и его начальник: ведь это его сотня вела сражение за питьевую воду, и его воины грабили потом убитых, среди которых, конечно, было немало чумных...