Страница 28 из 45
Когда бывалому солдату предстоит добираться к передовым на попутных машинах либо по способу пешего хождения — что иногда тоже случается, — груз ему плечей не оттянет. А за полтора года войны мы стали достаточно бывалыми солдатами…
Тыловой читатель в сводках с фронта ищет первым делом названия известных городов, крупных железнодорожных станций. Если их нет, он убежден, что дела неважны. Но тот, кто ближе к фронту, знает, что это далеко не всегда так. Например, о Великих Луках в сводке еще ничего нет — только две строчки: «На Калининском фронте в районе города В. Л. захвачена высота, имеющая тактическое значение».
Но мы-то знаем, что это такое. Это та самая безымянная высота, которую гитлеровцы перекрестили в бастион «Неприступный», едва закончили укреплять ее. Принимать работы на ней приезжал сам командующий их фронтом. У подножия высоты они создали одну линию обороны, на середине — вторую, на вершине — третью. Высота стояла одна-одинешенька, в чистом поле, незаметно подобраться к ней было невозможно — она господствовала над всей окружающей местностью, — и пока находилась в руках противника, нечего было и думать о штурме города.
А ради обладания Великими Луками гитлеровцы не жалели ни войск, ни боеприпасов. Этот город — крупнейший железнодорожный узел, он позволял им свободно маневрировать войсками на обширнейшей территории: в направлениях к Ленинграду, Москве, Прибалтике. Кроме того, отсюда было рукой подать до Белоруссии, Латвии, Литвы, Эстонии, томившихся под игом оккупантов, и даже до самой Германии — крайний западный угол великого фронта Отечественной войны.
И вот мы захлопнули великолукский гарнизон противника словно в капкан. По радио, правда, передано всего-навсего две строки пока: «захвачена высота, имеющая тактическое значение».
…Чем ближе я подъезжал к частям, обложившим Великие Луки, тем чаще видел, как волна за волной неслись по направлению к Великим Лукам с севера эскадрильи вражеских самолетов: и бомбардировщики, и истребители, и транспортные тяжелые щуки — «юнкерсы», подбрасывавшие осажденным боеприпасы и продукты питания. Наши войска сбили немало таких самолетов, и съели немало шоколада, предназначавшегося не нам.
Без конца грохотали и вражеские орудия с севера.
Гитлеровцы предпринимали отчаянные попытки прервать извне наше кольцо, сковавшее Великие Луки. Совершал непрерывные вылазки также и гарнизон осажденного города.
Но повсюду враг натыкался на наши части: на дивизию генерала Кроника, на дивизию полковника Дьяконова, на Эстонский корпус. Великолукская операция была боевым крещением для корпуса. Его долго и заботливо обучали в глубоком тылу, прежде чем пустить в бой. Но хотя эстонцы дрались впервые, — они не уступали в мужестве всем остальным закаленным частям, осуществившим окружение Великих Лук. Они шли в атаку с криками «Вперед! За Советскую Эстонию!». Эстония была от Великих Лук рукой подать. И сколько сил это прибавляло корпусу!
Я был послан к Дьяконову. Я знал его еще по финской войне — он тогда командовал батальоном. За три года он вырос до командира дивизии. Впрочем, его командирский рост был не только — быстр, но и основателен. Начав путь с красноармейца, он прошел все ступени служебной лестницы, не перескакивая ни через одну из них, и потому никогда не забывал, каково воевать солдату и командиру отделения. А это очень существенно, особенно когда приходится — ставить подчиненным боевую задачу и надо заранее рассчитать предел человеческих сил, выносливости, хладнокровия.
Теперь его дивизии предстоял штурм Великих Лук. И каждый — чувствовал, что все эти пределы надо будет перекрыть.
— Впрочем, — возразил мне ефрейтор Луневич из дивизии Дьяконова, с которым я познакомился на случайном ночлеге по дороге из редакции, — а кто его знает, этот предел?
Луневич ездил с каким-то поручением в штаб армии и возвращался обратно. От него первого я услыхал подробности о «высоте, имеющей тактическое значение» — о штурме бастиона «Неприступный». Он участвовал в этом бою.
— Вы спрашиваете, как мы ее взяли? Просто…
Я вынул из полевой сумки чистый блокнот и мягкий карандаш и записал его рассказ.
Их рота шла за огневым валом — за сплошными разрывами снарядов нашей артиллерии — не далее чем метров на сто. Тому, кто не ходил в атаку за огневым валом хотя бы раз в жизни и никогда не слыхал разрыва фугасного снаряда рядом с собой, — так, что кажется, будто разом звонят в ушах колокола всего мира, а колючая мерзлая земля засыпает не только каску и шинель, но проникает даже в складки нижней рубахи, обдавай тело истомной тоской и смертным холодом, — тому, пожалуй, трудно представить себе, что это такое: «продвигаться в ста метрах за разрывами». Как только впереди разрывался снаряд, Луневич устремлялся в еще горячую, только что вырытую воронку и, прижимаясь ко дну, ждал нового разрыва, чтобы снова превозмочь себя, снова заставить выбраться из воронки и снова бежать к следующей. И так до тех пор, пока огневой вал не довел роту до траншей и окопов противника!
Гитлеровцы не выдержали такого огня — они укрылись в блиндажи, рассчитывая, что там переждут артиллерийский шквал. Но они не ушли от смерти: их взяла там в штыки рота Луневича.
За этот штурм у Луневича на пруди висела медаль «За отвагу». Но все-таки, когда он мне рассказывал все это, в его глазах прыгал страх. Страх, не что иное. И ему не было стыдно. Он был уже старым солдатом и знал, что глупо прикидываться, будто чувство страха тебе неизвестно.
…После рассказа Луневича я долго не мог уснуть. Я устроился на печи, Луневич разостлал свою видавшую виды шинель на лавке у стены. Видимо решив, что я уснул, он бережно вынул, что-то из кармана гимнастерки и стал рассматривать. Я разобрал сверху: это была маленькая карта Европейской части СССР.
Не знаю, в какой разрушенной гитлеровцами школе он ее подобрал. Он хранил ее в партбилете вместе с чьей-то женской фотографией. Карта на сгибах была протерта до дыр. Он старательно расправил ее на столе и аккуратно приложил к ней спичку. Один конец коснулся Великих Лук, другой лег в Белоруссии: родные места ефрейтора Луневича были уже совсем рядом…
Мой сосед на печи заворочался и что-то забормотал со сна. Тогда Луневич тихо, словно про себя, вздохнул и задул огонек каганца.
А утро развело нас в разные стороны: Луневич направлялся прямо в полк, мне надо было представиться Дьяконову. Увидимся ли еще когда-нибудь, товарищ Луневич?
Метет, метет декабрьская поземка. Посмотришь — как будто такая же, как год назад, в декабре сорок первого.
Но это только как будто. Тогда мы дрались с упорством отчаяния. «Отступать некуда, позади — Москва!» — родились тогда бессмертные слова, и сердце от них захолонуло: сама Москва под ударом!
Сегодня нам оглядываться назад уже не надо: мы смотрим вперед. А вьюга? Что ж вьюга! Пробьемся и через нее!
Снег катится длинными волнами; они захлестывают и сбивают с ног. В какую сторону ни повернись — всюду в лицо ветер. Ночь, темнота, не разлепить век… Только и отдыху, когда противник навешивает над головой ракету на парашюте, — тогда валишься на землю и можно хоть отдышаться от метели.
Но это, конечно, тоже не отдых. Потный — и сразу коченеешь.
Изредка, когда пробираешься на исходную позицию, нащупываешь твердый грунт: дорога. Вот хорошо бы не сходить с нее!
Но приказ есть приказ: к исходной — сказано — двигаться, избегая дорог. Поэтому только на секунду разрешаешь себе задержаться на шоссе. И снова ступаешь прочь, в сыпучий снег…
Когда кончится все это?!
…Исходную заняли перед рассветом. Наспех окопались: до восхода солнца должно быть готово все. Кто вырыл яму побольше — счастлив: в ней можно поместиться нескольким человекам, а значит, укрыться и несколькими плащ-палатками.
Однако метель доставала всюду. Только и утешения, что ждать недолго — утром уже вперед.
Но наступило утро и оказалось вьюжным и нелетным, а идти на гитлеровцев без обработки их с воздуха — значило зря терять людей.