Неотвожа

- Раз государственная тайна, обыскивать - и всё! И всех! - стал настаивать нижний астматик.

- Ясно, обыскивать! В тесноте, да не в обиде! - добирал последнее по карманам бывалых этих простаков Пупок.

- Это как то есть обыскивать? - спокойно возразил Эдик, трухая за свой кастет. - Это как же? Самосуд у нас отменен! Самосуд у нас в опере работает, раз все нации равны.

- Это как то есть обыскивать?! Вы что, изымать пропуск с оборонного завода будете? Разглядывать? - тоже спокойно проговорил впереди посторонний человек Минин и Пожарский. - Уж позвольте тогда я сам выйду!

- Правильно говорит посторонний! - вставил кто-то. - Мало чего у кого в карманах! - лично у говорящего был квиток за сданную сексотскую оперативку. - На то у нас милиция есть.

- Где она есть? Туда разве подъехаешь? Туда же дороги нету. Автобус же! - загалдели кто был.

- То есть как нет дороги в милицию?! - грозно молвил Пупок, и все опять заткнулись. - Никаких обысков!

- Тогда, ребя, люди вы, а? - снова заумолял Анатолий Панфилыч, автобус же отважно въехал на бревно передними, потом перекатился задними колесами, отчего опять саданулся зад с висящими - их тряхнуло, и мятые юбки еще больше погнулись. Расположение слипшихся пассажиров от этого снова переиначилось, так что Минина и Пожарского развернуло к Доре. Он увидел алмазные слезы, текшие по ее рубиновым щекам, и синие сапфировые огорченные губы, а потом заметил в мутное оконце у дощатой стены мальчика, который, обогнав в рассказе известные нам события, отнял голову от рук и стал глядеть вслед пропавшему за Хининым жилищем автобусу.

- Неотвожа... - задумчиво сказал Минин и Пожар-ский.

- Я неотвожа? - подняла Дора глаза, поняв, наконец, кто эти двое. - Я что с тобой, щипач вонючий, в хованого играюсь? - сказала она, стиснув на коленях пустые кулаки.

- Так я же ж разве про вас? - учтя ее жест, тихо и с понятием заоправдывался Минин и Пожарский. - Я про автобус - неотвожа. Он же никуда не отвозит. А фармазонов я уважаю как никто...

- Мосье, зачем же вы, чтоб вы сдохли, сели в этого неотвожу? - совсем еле слышно сказала Дора.

Анатолий Панфилыч Щербаков стоял, раскинув свои несчастные руки, стиснутый, как нога на размер больше в штиблете на два размера меньше, и тихо скулил, то и дело пускаясь языком на поиски сокровенной блочки за пустой щекою...

Дора знала, что в потемках у ее ног лежат неописуемые караты, но если даже захотеть нагнуться и поискать, придется залезать с головой под сиденье, а о такой возможности при ее толщине и при всем народе не могло быть и речи. Убитая своим знанием, она шевелила глупыми пальцами, разглядывая измученные страхом руки, и трясла губами.

- Подкиньте, ребя, что взяли! Вложите в руку! Хоть в ту, хоть в эту... Шут с ней, с изоляцией. Не нужна она мне, пользуйтесь... - снова забормотал сквозь пуговицу во рту Анатолий Панфилыч, устраивая где-то по бокам руки ладошкой, но никто в них ничего не подкидывал и не ложил. Тогда, сплюнув держательную пуговицу, он вдруг горестно и громко запричитал причитанием своего детства:

- Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру...

- Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру! сразу отозвался кто-то, тоже знавший эти слова с детства, и весь автобус, как будто только того и ждал, глухо и одинаково забубнил, забормотал, завыл:

- Милый дедушка, Константин Макарыч, возьми меня отсюда, а то помру... - Правда, было впечатление, что каждый называл имена другие, имена  с в о и х  дедушек - Соломон Михалычей, Алеш Поповичей, Хазбулат Удалоевичей и т. п.

- Милый дедушка! - вступили висевшие в наружной тьме свисавшие. - Милый дедушка... Возьми отсюдова, а то помрем...

- Милый дедушка... - услышал вдруг Пупок душевную пеню Минина и Пожарского, и сразу заголосила кондукторша:

- Бери, кому говорят, а то помру!

- Драгоценный дедушка! - молили тенора. - Константин Макарыч! - вторили басы. - Возьми ты нас отсюда! - вступала клиросная разноголосица автобусных прихожан. - А то-о-о помре-о-ом! - завершал чей-то диаконский голос, и астматику со своего низу почудилось, что потолок автобуса вознесся высоким мглистым сводом, на котором теплилось паникадило автобусной лампочки, а все упали на колени, то есть коленями на калоши, несметно устилавшие пол, и только кающийся, скорбящий Анатолий Панфилыч Щербаков твердил ектенью отдельно, как иерей. Опасливо и отчаянно, тоненько и обреченно.

- Толик! - послышалось рыдание Доры. - Не ешь себя! Мы достанем такое же!

- Где их достанешь?.. хромированные...

- Серебряными подменим. Или серебряные отхромируем. Не разберут...

- Дорушка! Алмазная моя, бриллиантовая! Возьми меня отсюда...

- Пупок, возьми меня отсюда, - не выдержал впереди Минин и Пожарский. Кому сказано!

- Граждане, пропустите выйти на паперть! - сразу потребовал Пупок.

И, как в церкви, где, сколько бы народу ни набилось, давки не бывает, в автобусе образовалась тропинка.

- Дайте же людям выйти! - послышался голос Эдика Аксенюка, в общей мольбе не участвовавшего, но отчего-то насупленного. - Сколько можно говорить?!

Кондукторша дернула веревку. Автобус остановился и распахнул двери. Минин и Пожарский выпростался в передние, а Пупок в задние, где висевший люд раздвоил для этого свою пассажирскую килу.

Вышли они в таком одиноком и гиблом месте, что сутулый наш тридцать седьмой, шаркая своими шлепанцами, тотчас же с него убрался, и они остались одни. Из окошек вроде бы кое-кто на них поглядел, но сделал вид, что не поглядел, а так просто. Они же для виду, точь-в-точь дуэлянты, разошлись в разные стороны, а потом с независимым видом стали сходиться, тоже как дуэлянты.

- Пупок, - сказал Минин и Пожарский, - ты понял, как мы подзалетели?

- Ну! - откликнулся Пупок, с отвращением стряхивая с ног чьи-то обе левые калоши, но с языками.

- Докудова же он идет?

- До кладбища.

- А откуда?

- От роддома...

- Сколько же там вшиварей этих?

- Сколько баба нарожала...

- Жуть какая! Чуть не затоптали, и ты, Пупок, обношенный какой-то...

- Слышь! - Пупок, вертанув головой, понизил голос: - Кто это лежал подо всеми?

Минин и Пожарский посерел, наклонился к Пупкову уху и, что думал, сказал, но так тихо, что разобрать можно было разве что "...дьба". Пупок аж прямо вздрогнул, а Минин и Пожарский стал из серого белым.

Оба в ужасе огляделись. Вокруг не виднелось ни дерева, ни куста, ни вороны, ни путника - было почти темно. И еще была дорога. Хотите - булыжная, хотите - заснеженная, какая хотите. Как вам легче представить, так и представляйте. Вдали, точно рассвет, брезжило небо над городом, но, если желаете, не брезжило, а посвечивало.

Для полной картины не хватало приближающихся кубарем волков. Если желаете, представьте, что волки приближались.

Оба огляделись опять.

- Слушай, Миня, делить будем?

- Может, выбросим, а, Пупок? День вроде не задался...

Наворовали они уйму чего. Сперва решили записывать самопиской астматика, но спутались - куча на обочине росла. Потом слегка уменьшилась это Пупок взял из нее свой лопатник, который Минин и Пожарский в тесноте у него по ошибке вытащил. Потом Минин и Пожарский обрадовался самовязу, каковой конфузливо и с подобающими извинениями вернул Пупок. А потом обое обстоятельно делили небольшие слободские деньги, без жалости выкинули пропуск Дробильного завода, пару осоавиахимовских и мопровских книжек, неотоваренные в Великую Отечественную войну талоны промтоварных карточек третий и пятый за 1944 год, декабрь месяц, и еще - талон на жиры; попрепирались из-за торбочки с махоркой, а также аккуратно нарезанной под самокрутки газеты. Кончилось тем, что Пупку достались бумажные квадратики и торбочка, но пустая, а Минину и Пожарскому махорка, так что они друг у друга одолжились; потом, не оставляя отпечатки пальцев, быстренько закопали какие-то шайбочки не шайбочки, а вроде ботиночных фиговин, куда суют шнурки (у Пупка как раз одна такая вывалилась, и шнурок, если не послюнишь, было не протолкнуть); еще попался им пузатый пакет из водоупорной толстой бумаги с чем-то, туго насыпанным внутрь, а на пакете стояло написано, что, если напустить в него воды или органической своей жидкости, он минут через десять станет обогревательным средством. Как видно, хозяин сберегал пакет на крайний случай и всю войну не грелся, и после победы жидкого не налил, а носил - вдруг у бабы нетоплено - с собой. В кошельках, кроме бельевых пуговиц, попадались негодные монетки - то серебряные царские, то нэповские пятаки и копейки, большей, чем положено, круглоты, которые никто не брал, но хозяева кошельков все-таки при себе носили, готовые подсунуть их при случае вместо правильной мелочи, а возможно, и сами кем-то обжуленные. В бумажниках же все больше попадались квитанции коопремонта, билеты в Трифоновскую баню, календарные отрывные листки с объяснением, каким образом допереть про фазы луны или выйти по звезде Канопус на собственные ворота, как вдруг Минин и Пожарский, выудив из какого-то портмоне фотографическую карточку, ошеломленно сказал: