Страница 96 из 117
Была бы капиталистическая страна, Турция, например, или Иран, тогда дело другое. Но Советский Союз - страна удивительная, здесь есть все условия и возможности, обманывая и государство, и народ, накапливать какое угодно личное состояние, но открыто тратить деньги здесь невозможно... Во всяком случае, надо было быть осторожным - от осторожности еще никто на свете не пострадал.
Могила Ордухана была простой, аккуратной и красивой: зелень, цветы, небольшой бассейн, у бассейна - еще не разветвившаяся молодая ива, чуть ниже гранат, летом цветущий ярко-красными цветами, осенью приносящий крупные, с кулак, плоды, рядом с гранатом мраморное надгробие из розового гранита и надпись:
Гафарзаде Ордухан Абдулали оглу
(1951-1976)
При чтении этой надписи, высеченной на розовом граните, у Абдула Гафарзаде каждый раз сотрясалось все тело, шел шестой год, а он никак не мог привыкнуть к этой надписи, сознание, конечно, воспринимало, что под розовым гранитом, под белой мраморной плитой лежит его дитя, но сердце принять этого не могло.
В тот апрельский день Абдул Гафарзаде опять встал напротив розового гранита, протер очки, и когда снова надел их - в серых глазах, глядящих сквозь чистейшие стекла, был целый мир горя, тоски, печали. Каждый день не кто-нибудь, а Агакерим, Мирзаиби или Василий поливали цветы на могиле Ордухана, молодую иву, гранат, ровно подстригали траву, начисто протирали платком белый мрамор, розовый гранит, до последней соринки подметали территорию за невысокой каменной оградой, аккуратным квадратом очерчивающей просторный участок вокруг могилы. Они ухаживали за могилой каждый день - и в зимнюю вьюгу, и в адский летний зной, это превратилось в своего рода ритуал, Василий, Агакерим и Мирзаиби как бы выполняли моральный долг перед Абдулом Гафарзаде, и Абдул Гафарзаде каждый раз, приходя сюда, видел свежий след метлы на земле, чистоту белого мрамора и розового гранита, слышал аромат свежескошенной травы, и в его страдающее сердце как будто вливалась некая энергия. Преданность и верность Василия, Агакерима, Мирзаиби почти трогала Абдула Гафарзаде. Порой действительно трогала.
Во вкусе Севиль была девичья нежность, и в надгробии Ордухана эта девичья нежность была видна: Севиль попросила отца, чтобы невысокий забор окружавший могилу квадратом, сложили не из камня-кубика, не из мрамора, а из простых крупных и мелких речных камней. Зашесть лет Абдул Гафарзаде изучил каждый камушек в заборе. Севиль не реже раза или двух в неделю, часто с маленьким Абдулом, приезжала сюда на машине. Абдул Гафарзаде не хотел, чтобы маленький Абдул бывал на кладбище, чтобы с таких лет у ребенка сердце сжималось, но Севиль говорила: "Нет, папа, пусть он всегда помнит его... Пусть знает, кем он был для нас!" И Севиль прятала полные слез глаза, не хотела, чтобы отец видел слезы, и сердце Абдула Гафарзаде сильнее сжималось: спасибо, хорошая она дочь, преданная сестра... Но жизнь брала свое, хоть все зависит от времени, но время ни от чего не зависит. Маленький Абдул совсем забыл Ордухана, то есть что у него был дядя по имени Ордухан - он знал, и знал, что это - его могила. Для мамы, для бабушки, для дедушки Ордухан был очень и очень дорогим человеком, его могила для них - священное место, но лицо самого Ордухана, голос Ордухана, смех Ордухана он совсем забыл, потому что когда Ордухан умер, маленькому Абдулу было всего-то два годика.
От Ордухана, как и от Хыдыра, ничего не осталось на свете, только сам он оставался в памяти отца, матери, сестры и еще, наверное, в памяти друзей, девушек, женщин, с которыми гулял. Пройдут годы, сменятся поколения, память об Ордухане вместе с теми, кто хранит ее, уйдет в могилу, а Гафарзаде, потомки Севиль (какая у них будет фамилия, бог знает... фамилия маленького Абдула была Гюльджахани, и Абдул Гафарзаде никак не мог с этим смириться) ничего не будут знать об Ордухане; пожелтевшие, поблекшие фотографии Ордухана, наверное, останутся в старых семейных альбомах, и Абдул Гафарзаде, стоявший в тот апрельский день напротив белого мрамора и розового гранита, будто услышал слова, которые через пятьдесят лет его собственные потомки будут говорить, глядя на пожелтевшую, поблекшую фотографию Ордухана: "Мама, а это кто?" - "Не знаю, кажется, брат моей бабушки..."
Воображаемый разговор об Ордухане будто грубая, мозолистая рука сжал сердце Абдула Гафарзаде, и он подумал, что не только люди похожи на людей, но и деревья тоже: юная ива как сам Ордухан - чиста, беспомощна, безгрешна, но придет время, она пустит ветви - и станет походить не на Ордухана, а на Абдула Гафарзаде.
Сравнение потрясло его, и на этот раз Абдул Гафарзаде в слове "Абдулали" на розовом граните прочел сырость земли, мрак земли; он почувствовал, что ему не хватает воздуха, и, чтобы прогнать это чувство, убежать от него, чтобы взять себя в руки, он стал думать о Гаратель. Абдул Гафарзаде и Севиль не пускали сюда Гаратель, потому что оба знали: если бы Гаратель хоть раз сюда пришла, живой бы не осталась. Порой горько и тихо плача, Гаратель говорила: "Ничего, живую вы не пускаете меня к моему детке, мертвую отнесете к нему..." Устроить скандал и самой прийти сюда у Гаратель не было сил...
Сколько на свете домов, и в каждом свое горе, своя трагедия... А со стороны кажется - что там особенного?...
Абдул Гафарзаде, глядя на белый мрамор и розовый гранит, думал, что за шесть лет он в душе пролил столько слез, что все тело его пропитано влагой.
По сыну плакал или по своей жизни?
Вдруг знакомый лик бородатого, его ярко-желтый профиль увиделся Абдулу Гафарзаде так четко, будто был высечен на розовом граните, и бородатый мужчина в апрельский день на кладбище Тюлкю Гельди так смотрел на Абдула Гафарзаде, будто один горюющий человек нашел на свете другого горюющего человека. Нет, Абдул Гафарзаде ни за что не хотел стоять вот так, лицом к лицу с ярко-желтым взглядом бородатого, ни за что не хотел вспоминать страшную, дождливую зимнюю ночь, но когда ноги несли его к этому белому мрамору, к этому розовому граниту, он знал, что все кончится именно так, что жуткое воспоминание вновь посетит его, пройдет перед глазами, снова его состарит, снова его убьет...