Страница 36 из 117
С раннего утра, пересаживаясь по дороге с фаэтона на арбу, Хосров-муэллим под вечер добрался до окрестностей Гадрута и издалека увидел цепь красноармейцев, перекрывших дорогу по склону. Красноармейцы останавливали направлявшиеся в Гадрут фаэтоны, арбы, всадников, пеших с хурджинами через плечо и возвращали обратно.
Хосрову-муэллиму казалось, что все это к нему отношения не имеет: весь Гадрут его знает, у него в Гадруте остались трое детей, жена - и никто не посмеет не пустить его в Гадрут. Пройдя мимо забивших всю дорогу фаэтонов, арб, всадников, навьюченных ишаков, взволнованных людей, у которых были в Гадруте друзья, близкие, родственники, он приблизился к красноармейцам, спросил, кто начальник. Но что бы он ни говорил, как ни представлялся, красноармейцы, преимущественно русские, отвечали:
- Нельзя!... В Гадрут нельзя!
- Я же там живу! Там моя семья, мои дети, моя жена!
- Нельзя!
- Почему? Почему нельзя? Хоть объясните!
- Нельзя!
Разумеется, Хосров-муэллим не знал, что красноармейцам было категорически запрещено беседовать с людьми, желающими попасть в Гадрут, запрещено говорить о событиях в Гадруте (да большинство их и не знало, что на самом деле там произошло). Хосров-муэллим был страшно встревожен. Но его тревога, беспокойство, волнение, пусть очень сильные, были ничтожны перед гадрутским бедствием. Хосров-муэллим еще не знал, какая с ним произошла трагедия, подлинный ужас ее в то время и в голову ему не приходил.
Но что-то случилось, что-то очень серьезное произошло. Что - даже в такое сложное беспощадное время, что могло произойти с детьми: шестилетним, четырехлетним, двухлетним и матерью этих детей? Странно, но Хосров-муэллим думал только о политике. Стихийное бедствие, к примеру пожар или землетрясение, ему и в голову не приходило.
- Послушайте, я учитель, преподаю русский язык! Спросите любого гадрутца! Все меня знают! Позвоните в исполком, позвоните руководителям района, все меня знают!
- Нельзя!... В Гадрут нельзя!...
- Но почему? Почему нельзя? В чем причина? Может, я могу быть полезным? Я же преподаватель русского языка!
- Нельзя!...
Хосров-муэллим почти потерял надежду добраться в этот вечер до дома. И вдруг по ту сторону ограды через дорогу увидел Красного Якуба, подошедшего к одному из красноармейцев. Красный Якуб всегда был бледным и хилым. До революции он был известным в этих краях кузнецом, потом как представитель трудящегося класса вступил в партию, стал Красным Якубом и в 1929 году работал секретарем Гадрутского поселкового Совета. Когда Хосров-муэллим увидел Красного Якуба, ему как будто явился в темноте луч света.
- Товарищ Якуб! Товарищ Якуб!
Красный Якуб оглянулся. Хосров-муэллим приподнял кепку, опустил с подбородка шарф:
- Это же я, товарищ Якуб! Ты не узнал меня? Я - Хосров-муэллим, да!... Учитель!
Красный Якуб отошел от красноармейца, встал у ограды против Хосрова-муэллима.
- Почему не узнаю? - сказал он, и Хосров-муэллим услышал в голосе Красного Якуба самую глубокую скорбь мира, и беспокойство Хосрова-муэллима превратилось в жуткий страх, сердце его сильно заколотилось перед самой дурной вестью, и когда впоследствии Хосров-муэллим вспоминал тот миг противостояния с Красным Якубом, сердце его колотилось так же сильно, как будто он опять ничего не знал и был накануне страшной вести. У Красного Якуба даже голос изменился. И он, несмотря на свою хилость и немощность, говоривший всегда властно, как положено доверенному представителю нового правительства, теперь будто переменился, снова стал обыкновенным кузнецом... Нет, тут речь не о каких-то врагах народа...
- Узнал? А почему не велишь пропустить меня?
- Не ходи, учитель, Гадрут не то место, куда стоит ходить!
- Почему?... - Вопрос задал уже не Хосров-муэллим, нет, это был голос ужаса, вопрос задал сам ужас.
Всем в Гадруте, в том числе, конечно, и Красному Якубу, было запрещено говорить о чуме, запрещено произносить хоть слово, и уже то, что Красный Якуб из-за ограды разговаривает с Хосровом-муэллимом, было нарушением инструкции. За это могли расстрелять. Но Красный Якуб не мог оставить Хосрова-муэллима за оградой и уйти, большевика тоже душил комок в горле:
- Не спрашивай, учитель, не спрашивай...
- Да что случилось-то?!
- Уходи без оглядки, уходи, учитель, беги отсюда! И никогда в жизни больше не появляйся в этих местах!
- Да что ты говоришь, послушай?! У меня здесь трое детей, семья! Ты понимаешь, что ты говоришь? - Хосров-муэллим поверх ограды обе ими руками схватил Красного Якуба за ворот шинели, стал трясти, пока не почувствовал безжизненность, легкость тела внутри шинели, Хосрову-муэллиму даже вдруг показалось, что, если он сейчас не отпустит, человек прямо тут и умрет, - руки его вяло повисли вдоль тела, и совершенно безжизненным голосом он повторил: Ведь у меня там... у меня там трое деток, семья...
- Нету, учитель, у тебя там больше никого нет! - Красный Якуб не мог больше смотреть в почти вылезшие из орбит глаза Хосрова-муэллима. Он повернулся и, едва волоча ноги, пошел прочь от ограды.
Красный Якуб знал всех умерших от чумы в Гадруте, он знал, что три сына Хосрова-муэллима и его жена умерли один за другим...
Командир красноармейцев с подозрением смотрел в сторону Красного Якуба, он видел, как этот человек, нарушив инструкцию, только что говорил у ограды с одним из тех, кто стремился пройти в Гадрут. Но подозрительные взгляды были Красному Якубу уже безразличны, ноги влекли его в ад - в Гадрут...
Профессор Лев Александрович Зильбер, только что вернувшийся из Баку, к ночи так устал, что с трудом держался на ногах, ему казалось, что сейчас он упадет, уснет и никогда не проснется; жажда сна походила на настоящую жажду, когда человек, сгорающий от нее, вдруг встречает воду и пьет, пьет, не может напиться; профессор Зильбер удивлялся, как он выдерживает жажду сна, захватившую все клетки его организма.
Но все сильнее разгоралось пламя гигантского костра из дров и трупов, свет этого пламени растапливал темноту ночи, как абсолютно черную свечу, разливался по всей округе, и сон сбегал с профессора Зильбера, жажда сна уходила, глаза его сощуривались теперь не от недосыпания, усталости, а от чувства бесконечной печали, которую несло в себе сверкание костра, его жар, который чувствовался постепенно все сильнее, даже на далеком расстоянии, даже в режущей как кинжал ночной стуже.