Страница 105 из 117
- Вы знаете... Я... Вы...
Мухтар Худавенде уже хотел распрощаться.
- Что ты затвердил - "я", "мы"? Как только найду возможность, опубликую твой рассказ! Когда найду возможность!
- Нет... Об этом я не говорю. У меня к вам просьба...
И студент с неожиданной для себя торопливостью стал просить, чтобы Мухтар-муэллим протянул руку помощи, поговорил с директором, чтобы они смогли получить здесь место для могилы бедной старухи Хадиджи, студент больше никогда ни о чем Мухтара-муэллима не попросит, все так хвалят Мухтара-муэллима, все говорят, что Мухтар-муэллим - человек, помогающий беднякам, бескорыстно помогающий, благородный, у обитателей махалли денег нет, они бедные, пусть Мухтар-муэллим поможет, у бедной женщины никого на свете нет, если Мухтар-муэллим не поможет, женщине никто не поможет...
Студент лепетал и понимал, что молит как нищий у мечети Тазапир, и сам поражался своим словам, и презирал себя за жалость, за ничтожность и беспомощность, собственная ничтожность, незащищенность в большом мире наполняли глаза студента слезами, и с полными слез глазами он продолжал умолять. Он еще никогда так не унижался. Впервые не кто-то его, а сам он себя так унижал, и, умоляя, он думал, что вчера майор милиции Мамедов, конечно, правильно сделал, что погнал его отсюда как собаку, такие люди, как студент Мурад Илдырымлы, должны быть изгнаны отовсюду, из мира должны быть изгнаны, раз внезапно (а самое главное, неожиданно для себя самого!) обнаружилась такая ничтожность, значит, он действительно самое ненужное существо на свете... Где недавнее чувство свободы, где мудрость, где достоинство? Все, все пропало.
В махалле все сидели и ждали студента, и все плюнут студенту в лицо, а он пусть вытирает, студент теперь сам себе плевал в лицо, умолял, подхалимничал, врал Мухтару Худавенде; все молодые говорят о чистоте Мухтара-муэллима, Мухтар-муэллим всем помог и теперь должен помочь бедной мертвой старухе, женщину не могут похоронить, лежит второй день в своей хибаре, если Мухтар-муэллим не поможет, никто ей не поможет, добро не останется втуне, студент всю жизнь будет молиться за Мухтара-муэллима, Мухтар-муэллим сделает богоугодное дело, дети его будут счастливы.
Точно как нищий умолял...
Хосров-муэллим засунул руки в карманы черного плаща, съежился, не издавая ни звука, слушал мольбу студента и внимательно смотрел студенту в лицо...
...в полночь костер все горел...
...и лягушки квакали...
Мухтар Худавенде, выпучив глаза, растерянно смотрел то на студента, то на этого длинного, худого, не произносящего ни единого слова человека. За двадцать шесть лет работы заведующим отделом литературы еще ни один молодой писатель не говорил ему таких слов, никогда ни от кого он не слышал о собственной моральной чистоте, никто не ценил его благородства, напротив, за спиной говорили о нем такое, что и вообразить страшно, принося полбарана, негодяи требовали услуг на три барана, считали его большим паразитом, чем наглец Арастун Боздаглы.
Этот молодой человек - студент Мурад Илдырымлы с вечно перекошенным лицом (желчный пузырь!) - теперь как женщина молит, наступает, что устоять невозможно.
- Ну хорошо. Давай я пойду с ним поговорю. Он только что вошел в кабинет... Мы вместе пришли... Настроение у него хорошее... Ладно. Вы здесь постойте, а я пойду посмотрю, что удастся сделать...
Мухтар Худавенде открыл дверь приемной.
Подул легкий ветерок, и студент ощутил его не только лицом, руками, но и всем телом под одеждой, сердце его билось тад, что Хосров-муэллим, наверное, слышал стук.
Ничего-Ничего... Все проходит... И это пройдет... Пройдет, останется в прошлом, не будет мучить...
Что за штука жизнь?... Почему человек не может покинуть ее, такую? Наоборот, всю жизнь живет под страхом уйти из жизни?
Все проходит...
Этот рассказ он написал осенью прошлого года и, странное дело, без всякой связи с содержанием посвятил памяти бабушкиного брата, в правом углу первой страницы написал посвящение: "Памяти погибшего за революцию Мурада Илдырымлы", потом, поскольку не было никакой связи, стер, потом снова написал, потом снова стер...
У бабушки студента Мурада Илдырымлы - Зулейхи был старший брат по имени Мурад Илдырымлы. Он был революционером, чекистом, в двадцатых годах погиб в Гадруте (как погиб, студент не знал, наверное, с бандитами бился...), и теперь нигде его имя не упоминали (столько было подобных жертв, что всех упомянуть невозможно), только бабушка в долгие зимние ночи, в холоде остывающего без дров очага рассказывала о брате, о его храбрости, о том, как он убил волка, как, вскочив на неоседланного коня, гнал его на водопой к роднику Нурлу в нижнем конце села, а девчонки тайком выходили им любоваться; и внука своего она назвала Мурад - именем несчастного брата, не оставившего себе на свете никакой памяти.
... Все проходит...
В ту спокойную сонную осеннюю ночь, наслаждаясь мягкостью и теплом укрывавшего его шерстяного одеяла, он думал о странных, непостижимых делах мира и чувствовал, что идет дождь.
Они плотно закрывали двойные рамы, чтобы заглушить шум машин, автобусов, слишком рано начинающих работать троллейбусов, и поэтому шум дождя он не услышал, но даже сквозь плотно закрытые окна запах осеннего дождя внезапно заполнил спальню, и он вдохнул его и тихонько, чтобы Таира не проснулась, поднялся, хотел посмотреть на улицу. Но перед глазами вдруг возникли крупные гранаты и пожухлые листья, как наяву, как живые. Видение согрело и обрадовало его, напомнило о том, что мир прекрасен, как самая красивая бабочка...
Когда-то в осенний день дождь чистенько вымыл ярко-желтые листочки гранатового дерева, смягчил их, и в мороси они были как под весенним солнцем: ярко блестели, и крупные гранаты между листьями дождь тоже чистенько вымыл, и ярко-красные гранаты тоже блестели.
Когда он это видел, где? Не мог припомнить. Но вспоминать было так хорошо...
Если бы Таира, включив свет, увидела, как ее муж среди ночи улыбается сам себе, наверное, удивилась бы и спросила: "Что с тобой?"
Он снова улыбнулся. Ему было уютно, все доставляло удовольствие: и простор кровати, который он прежде не замечал, и мягкость и тепло шерстяного одеяла, которым он всегда укрывался, и дыхание Таиры, и даже слабый, доносившийся сквозь двойные рамы шум машин, время от времени проносившихся по улице; в ту спокойную сонную осеннюю ночь все, на что он прежде не обращал внимания, а если обращал, то с раздражением, было теперь прекрасно и незаменимо.