Страница 33 из 70
Однако золотое сияние Галиного рта сильно мешало в благородном промысле попрошайничества и уличного приставания. Нередко Яша отправлял супругу на улицы клянчить милостыню, но кто же подаст даже копейку женщине, рот которой блестит, как все сокровища Оружейной палаты?
Решение, столь же дешевое, сколь и эффективное, было найдено быстро. Перед тем как отправляться на хорошую «точку», Галя минут пятнадцать жевала «Стиморол», «Дирол» или «Орбит» пополам с пористым черным шоколадом. Полученная темная масса, размятая в пластины и наклеенная пальцем на коронки, отлично маскировала золотой блеск. После работы жвачка снималась и отдавалась беспризорным детишкам-«батракам» — дожевывать.
Простоять на улице семь-восемь часов с инородным предметом во рту — дело нелегкое, особенно с непривычки. Ненароком можно шоколадную жвачку со слюной проглотить или выплюнуть — тем более что профессиональная попрошайка часто и помногу курила. На этот случай в Галином кармане всегда лежали запасная упаковка «Орбита» и шоколадная плитка. Впрочем, Галя Федорова настолько поднаторела в своем ремесле, что почти не пользовалась дежурной заначкой.
Вот и теперь, сунув в рот две пластинки «Орбита» и откусив от обгрызенной шоколадной плитки, Галя принялась усиленно пережевывать смесь пищевой резины и какао-бобов. Энергично подвигав челюстями минут пять, она сплюнула коричневатую массу в ладонь, расплющила ее пальцем в тоненькую пластинку, разделила пластинку на две ровные части и аккуратно наклеила на золотые коронки — сперва на нижние, затем на верхние.
— Мне сегодня опять у церкви стоять? — деловито осведомилась она у Яши, когда микроавтобус притормозил у Петропавловского собора.
— Нет, тут мы Клавку поставим, — не оборачиваясь, буркнул Федоров, с удовольствием высасывая дым из гнутой запорожской люльки.
Клава, безмолвная и кроткая тетенька с фигурой дистрофичного подростка, совершенно неопределенного возраста, была последним приобретением семьи Федоровых — цыган Яша обменял ее в Серпухове на набившую всем оскомину прыщавую старуху, дав сверху пятьдесят долларов и ящик водки. И, как полагал Федоров, приобретение было выгодным: Клавка клянчила не «на себя», как большинство нищих этого городка, а «на ребенка», и клянчила мастерски. Ребенок у нее и вправду был: выйдя из «Фольксвагена-транспортера», нищенка аккуратно взяла с дерматинового сиденья грязный одеяльный сверток. Из-под полы выглядывало одутловатое личико младенца — судя по виду, ему было не больше полугода. Странно, но малыш не орал, не заходился в крике. Всю дорогу из Новоселовки он крепко сдал.
— Клавка, молоко свое не забудь, — напомнила Галя, протягивая через опущенное стекло дверцы бутылочку с грязной, обглоданной соской. — Только сама не пей, время от времени малышу соску давай, а то проснется, орать начнет.
Столь трогательная забота о малыше объяснялась просто: в молоко, которым профессиональная нищенка поила младенца, добавлялось несколько капель водки или макового настоя. «На ребенка» обычно подают хорошо, особенно у Петропавловского собора, особенно в общецерковные и храмовые праздники, как, например, сегодня. Но если младенец начинает вопить, желающих помочь его несчастной маме наблюдается куда меньше. Детский крик вызывает раздражение и отторжение сердобольных граждан. А потому лучше сделать так, чтобы дите спало, не мешая гундосить привычное: «Подайте Христа ра-ади… Муж из дому выгнал, жить негде, сыночек второй день ничего не ел…»
А то, что алкоголь и маковый настой, принимаемые малышом регулярно, неизбежно превращали его в инвалида, нимало не волновало ни Клаву, ни тем более Яшу с Галей. Бизнес есть бизнес. Да и малыш был не родным — Яша брал его напрокат у родителей-ханыг, живших на окраине Новоселовки, и такса пятьдесят рублей в сутки устраивала обе договаривающиеся стороны.
Дождавшись, пока Клавка с ребенком разместится на ступеньках собора, Яша покатил дальше.
Следующим пунктом назначения стал подземный переход напротив универсама «Московский», самого большого и посещаемого в городке. Сидевший рядом с Галей благообразный старик в поношенных офицерских галифе и стареньком пальтишке, левый рукав которого, пустой, был заправлен в карман, с кряхтением отправился на привычное место. Медальки, приколотые прямо на пальто, жалобно звякнули, и нищий, положив перед собой пустую картонную коробку, начал хорошо поставленным голосом:
— Дорогие россияне, братья и сестры, помогите Герою Советского Союза!.. На Курской дуге воевал, в танке горел, у Рокоссовского личным адъютантом был, а теперь вот жить негде…
— Слышь, Гриша, только лишнего про свои подвиги под Сталинградом не физди! — строго приказал из кабины Федоров и, развернувшись перед универсамом, поехал к следующей «точке».
За какие-то полчаса «Фольксваген-транспортер» почти опустел.
Ветхая старуха на костылях, с траурным платком на голове заняла привычное для себя место у Екатерининской церкви.
Слепой мужичок в непроницаемо-синих очках, с облезлой собакой на поводке и трогательной надписью на картонке: «ПОДАЙТЕ НА ЛЕЧЕНИЕ ПОВОДЫРЮ — ЧЕТВЕРОНОГОМУ ДРУГУ», был высажен на не менее прибыльном месте, у входа на Колхозный рынок.
Двое чумазых детишек в рваных болоньевых курточках были выпущены у кладбищенских ворот. Яша даже не счел нужным инструктировать малолетних «батраков» насчет дальнейшего: сами знают, не маленькие уже. Да и сегодняшняя программа ничем не отличалась от вчерашней или полугодовой давности: поприставать к посетителям места скорби, поклянчить «дядя, дай пять рублей» на похоронах, если таковые будут, но не увлекаться, чтобы не опоздать на московскую электричку. С плачем и слезами пройтись несколько раз по вагонам, повторяя «подайте немного на хлеб, папку менты в тюрьму забрали, а мамка нас из дому выгнала», не попадаясь транспортной милиции, добраться до столицы, там пересесть в электричку, идущую обратно, и к половине восьмого вернуться на железнодорожный вокзал.
К девяти утра в темно-зеленом микроавтобусе остались только водитель да двое пассажиров: златозубая Галя и безногий Митечка на коляске-каталке…
После памятных всем событий Яша не решался ставить коляску с чеченским ветераном у спиртзаводского рынка. Интуиция, которая обычно не подводила Федорова, подсказывала: место на Спиртзаводе для этого «батрака» потеряно навсегда. Слишком уж громким получился скандал, слишком уж много ненужных глаз видело тут безногого…
Мало ли что?
Но место у спиртзаводского рынка было хорошим, прибыльным, и потому Яша определил сюда жену Галю.
— Куклу не забудь, — негромко бросил он, выходя из «Фольксвагена».
— Ага…
Взяв с сиденья грязный бесформенный сверток, немного напоминающий завернутого в одеяло младенца, цыганка привычно заспешила к ячеистой сетке, ограждавшей торговые ряды от тротуара. В отличие от профессиональной нищенки Клавы Галя никогда не брала напрокат настоящих детей, как бы дешево это ни стоило. Искусный муляж — запеленутая в одеяло кукла — в глазах сердобольных лохов ничем не отличался от младенца живого.
— Менты если подойдут, скажешь, что документов с собой нет, у Жоры Глинкина дома оставила, — напомнил Яша, — у Сникерса… Ты, главное, его имя сразу называй — отстанут.
— Да знаю…
— И за зубами своими следи… Жвачку языком проверяй почаще.
— Хорошо, хорошо…
— И смотри, если под ребенка много давать не будут, сунь куклу в пакет и работай, как обычно, на «позолоти ручку, всю правду скажу». Ну, успехов тебе, дорогая, — напутствовал Яша, чмокая жену в толстую щеку.
Последним пунктом утреннего маршрута Федорова стал людный перекресток рядом с гостиницей «Метрополь». Перекресток перед «Метрополем» был новой «точкой», куда цыган прежде не ставил своих «батраков». Но, по мнению современного рабовладельца, теперь, когда в лучшей местной гостинице периодически останавливались иностранцы (на окраине города уничтожались старые химические склады Министерства обороны, и приезжие буржуи по каким-то международным соглашениям входили в ликвидационную комиссию), шансы на хорошее подаяние, а возможно и в валюте, резко возросли.