Иволга будет летать

Каляев догнал его.

– Ваша лаборатория в другой стороне, Игорь Дмитриевич. А ваше признание может помочь и сбережет всем кучу нервных клеток. Прежде всего, вам же самому.

Белецкий закусил губу и ускорил шаг.

– Да постойте же вы, чудак-человек! – Каляев остановил его, ухватив за плечо, и развернул к себе. – Я не враг вам. Я не собираюсь засадить вас или вашего Всеволода Яковлевича в тюрьму. Просто помогите мне во всем разобраться.

– Какого дьявола здесь происходит!? – Зычный бас Смирнова прокатился по галерее: полковник появился в дверях перехода со стороны административного корпуса и, тяжело ступая, направился к ним. Белецкий выдернул руку и отшатнулся, вцепившись в перила галереи, как в спасательный круг.

– Каляев! Что вы себе позволяете?!– рявкнул Смирнов. – У нас режимный объект: в такой час никому, кроме дежурных, не позволено здесь находиться!

Каляев отступил назад и смиренно улыбнулся.

– Простите, Всеволод Яковлевич. Заплутал. И как раз спрашивал у Игоря Дмитриевича дорогу... – Каляев вопросительно взглянул на Белецкого. Тот быстро кивнул, окончательно подтверждая все подозрения.

– Дорогу спросите у охранника за дверью галереи: он вас проводит, – прорычал Смирнов. – Игорь! – Теперь он переключился на инженера. – Я уже полчаса тебя ищу! Неужели так сложно носить с собой комм?

– Простите, – пробормотал Белецкий.

– «Простите, забыл» – как внучка моя, ей богу! – Смирнов вздохнул. – Куда тебе «неуд» ставить – на лбу написать? Может, проволокой к запястью тебе его примотать, коммуникатор этот?

Каляев, сдержав смешок, поспешил ретироваться, пока внимание полковника вновь не обратилось на него.

Разговор вышел не столь результативным, как он надеялся, но и не совсем бестолковым. По остервенелому упорству, с каким отмалчивался инженер, было ясно – он защищает не себя, но кого-то другого: так родители – отчаянно и зло, досадуя на самих себя – защищали детей, даже зная, что те серьезно провинились. А Белецкий – Каляев готов был поспорить на ящик хорошего бренди – защищал Иволгу. Не только от Каляева, но и от Смирнова, и от всего мира.

Но из-за чего он был так уверен, что она нуждается в защите? Это еще предстояло выяснить.

Зайдя вперед полковника в свой кабинет при лаборатории, Белецкий первым делом попытался задвинуть переполненную корзину для мусора под стол. Корзина опрокинулась: изорванные и скомканные листы вместе с банками энергетических коктейлей раскатились по полу.

Смирнов удивился: Белецкий любил работать на бумаге, но, обычно, ненужные распечатки валялись по лаборатории, как попало, а корзина стояла пустой. Игнорируя протесты инженера, Смирнов поднял ближайший лист, разгладил на столе и стал читать; затем, кряхтя, нагнулся за следующим и прочел и его тоже.

Содержание было почти единообразно: заголовок – «Докладная», адресат – «полковник Смирнов В.Я.» и несколько строк, обрывавшихся на середине. Белецкий стоял, повесив голову.

– Игорь, что это еще за белиберда? – Смирнов был настолько изумлен, что даже не рассердился. – Зачем тебе самому себя обвинять в сбое алгоритма пространственной ориентации искина? Когда мы оба и каждый человек в лаборатории знает, что ты никакого незадокументированного тестирования на устойчивость к ошибкам на самом деле не проводил. Обычное техобслуживание, а вечером тебя в лаборатории вообще не было – ты до ночи занимался с моей Машкой-двоешницей математикой и потом поехал домой.

– Не каждый, Всеволод Яковлевич. Только мы с вами и Машка, но она умеет хранить секреты. – Белецкий мрачно взглянул на Смирнова. – Вы не хуже меня п-понимаете: чтобы Иволга в обозримом будущем была вновь допущена к полетам, у аварии должна быть убедительно доказанная причина. И не абы какая, а уважительная: «человеческий фактор», повторения которого можно избежать. Если расследование не п-придет ни к какому определенному выводу – я готов объявить себя таким фактором: это необходимо. Только нужно подобрать формулировки. И задним числом сделать все акты.

– Будь любезен: выкинь это в мусоросжигатель, сегодня же, и больше не занимайся чепухой. – Смирнов махнул разглаженными записками перед лицом инженера и в два движения разорвал их. – Имей терпение! Мы выясним настоящую причину и убедительно докажем инспектору, что она настоящая. И он вынужден будет признать ее уважительной, потому что, как ни обидно за Дениса, причина эта – наверняка человеческий фактор. Иного варианта просто нет. Так ведь, Игорь?

– Так, – согласился Белецкий.

Если в его ответе и прозвучало сомнение, Смирнов слишком устал, чтобы это заметить.

Выяснив в следующую четверть часа у инженера все, что собирался, полковник Смирнов вернулся к себе в кабинет. Там он еще раз запросил метеосводки, после чего отправил приказ на Хан-Арак и вызвал по комму Абрамцеву.

– В горах кое-где по-прежнему штормит, так что я отложил вылет до утра. – Смирнов отчески улыбнулся нечеткому изображению на экране. – Нечего смерть дразнить.

– Спасибо, Всеволод Яковлевич! – Ее лицо расплылось в ответной улыбке.

– Ложись, отдыхай, Валя.

– Да, конечно… Вы бы тоже заканчивали, Всеволод Яковлевич.Что-то вы неважно выглядите, – с беспокойством сказала Абрамцева.

– Так это у тебя там аппарат плохой. – Смирнов постучал по видеокамере. – Чепуху показывает. Ну, рассказывай: как тебе наш высокий гость?

– На первый взгляд, он хамоват и настырен, как любой психолог-дилетант. Но есть проблема. – Абрамцева нахмурилась. – Никакой он не дилетант. Умен настолько же, насколько хитер. Лучше бы нам с ним не ссориться.

– Думаешь, получится?

– Вряд ли. – Абрамцева вздохнула. – Но я попробую.

***

Смирнов попрощался с ней, приказал электронному секретарю закрыть кабинет и поднялся в резервную служебную квартиру на последнем этаже корпуса; ехать домой в поселок уже не было сил.

Несмотря на усталость и принятое снотворное, заснуть ему удалось не сразу. подкрашенная слабым светом ночника темнота давила на грудь и отзывалась болью в спине, щекочущим холодом пробиралась под шерстяное одеяло. Что-то недоброе происходило вокруг – и он, Смирнов, должен был понять, разобраться, пока не случилось страшное. Такое чувство иногда приходило к нему в детстве и затем исчезало без последствий, но теперь темнота шептала ему, что он так легко не отделается; шептала осиплым старческим голосом, до дрожи похожим на его собственный.

Абрамцевой тоже не спалось; она бездумно листала каналы головизора, заглушая ночные звуки и разгоняя тени. Она почти ничего не изменила в доме за прошедшие несколько дней после гибели Абрамцева, но не призрак мужа тревожил ее – совсем наоборот: сейчас его не-присутствие, окончательный и необратимый уход, ощущался даже острее, чем в первые дни. Она чувствовала – грусть? сожаление? вину? – и тоску по всему не случившемуся. От фотоснимка с траурной лентой на рояле веяло холодом. Ей хотелось попросить прощения, но не у кого было просить, некому сказать о своем сожалении – и от этого во рту скапливалась горечь; она запивала ее переслащенным чаем с бренди из юбилейной – «К 40-летию» – Абрамцевской кружки, но почти не чувствовала ни вкуса, ни опьянения.

Белецкий даже не пытался заснуть; сутулой тенью он бродил вокруг корпусов Дармына, бормоча что-то себе под нос и пугая патрулировавших территорию охранников.

Давыдов ворочался в спальнике на толстом, набитом травой и шерстью тюфяке. К метеорологам он не пошел, предпочел остаться в домике у горцев – а те кроватями не пользовались и вообще спали по ночам удивительно мало. Он слышал, как за стеной возятся на лежанках, не желают засыпать дети, и старый Нуршалах ан-Хоба стращает их рассказами о злой Бабе-Йоме и ее призрачных прислужниках, которые утащат неспящих мальчишек в ледяную пещеру и превратят в ледышки.