Страница 14 из 18
– И, беда. Так-то ничего, кажись, добрый, только бранится и дерется страсть: в боярыню пошел. Ну, коли угодишь ему чем насчет сенных или другого чего прочего потрафишь – скажет так ласково и подарок даст, а не протрафишь ему – всю рожу своими руками изобьет. Чего сделаешь? – жаловаться боязно.
– Ну а старый-то боярин все такой же?
– Все так же, больше криком берет. Нет, у нас еще жить можно, а вот у князя – страсть.
– Што, плохо?
– Оно так-то, пожалуй, лучше нашего: водки пей, что хочешь, и обряжает хорошо; только уж берегись. Хуже всего, что часто так, зря, без дела бьет. И больно бьет: кошками[23] сечет. Сегодня наградил, а завтра все отнимет. Жен отнимает от мужей: молчат, а то запорит…
– Ну, теперь достанется сенным, – с пошлой улыбкой добавил Данилка, – допрежь один боярич был, а теперь двое.
– И, нет, брат, – отвечал Иван, – прежде-то он смолоду смирен на эти дела был, а теперь, вот года три будет, и смотреть не хочет, а какие красавицы были на Украине.
– Что же это?
– Бог ведает, а мне невдомек, только вот третий год пошел, как произошла в нем перемена большая. Он и прежде смирен был, но все же ину пору развеселится, а теперь ходит грустный такой, индо жаль его.
– Разве хворает?
– Нет, здоров, только грустит о чем-то. Ничего не говорит. Наше дело холопское, разве скажет, чего у него на сердце.
– Ну а у вас чего нового на Волге? – спросил Иван брата.
– Мало ли чего! В Жигулях неспокойно, всё разбойники; да еще в запрошлом году Стенька какой-то Яик взял да воеводу тамошнего повесил. Тут пошла передряга, рать хотели собирать, да, слышь, Стенька-то ушел в Хвалынское море.
– Ну, я об этом еще не слыхал хорошенько-то, – сказал Иван. – Вон оно что – воеводу повесил… – повторил он вполголоса.
– После того, – продолжал Данила, – пошел в народе нехороший слух: слышь, Стенька рать набирает, бояр всех порешить хочет и волю всем даст. Наших человека четыре из крестьян бежали. У князя из дворни кой-кто утек. У боярыни Шихобалихи тоже много бежали. Ее сенная Дуняшка, вот близко год будет, как убежала, и отыскать не могут.
– Дуняшка, это та, с коей она все ездила, вострая такая девчонка?
– Она самая.
– А наши-то дворовые, чай, не побегут, – убежденно сказал Иван.
– Куда! У князя-то да у Шихобалихи накладно жить-то; ну а у нас-то обиды нет. И крестьяне-то бежали больше от оброка.
После сытного завтрака, из только что наловленной речной рыбы (день был постный, а посты в Артамоновке строго соблюдались), Степа утащил брата в конюшню, показал ему жеребцов: и Сокола, и Кречета, и Серяка, и Гнедка, одним словом, всех бывших в конюшне лошадей, объясняя качества каждой из них; а после осмотра добавил с грустью, что у них нет таких лошадей, как у князя Бухран-Турукова. Позже Александр постоял несколько минут перед рядами яблонь и акаций: он помнил их кустиками, некоторые он сажал в детстве, а теперь они разрослись и стали деревьями. Из огорода перешли в рощу и вышли на берег Волги.
Александр засмотрелся на чудную красавицу Волгу, на ее громадное водное пространство, на ее поросшие травой и камышами берега, на высоченные осокори и ивы, осеняющие ее берега, и на синеющие на другом берегу Жигули. Все это было ему когда-то хорошо знакомо. Вспомнил Александр то время, когда он еще ребенком гулял тут и катался в лодке с отцом и дядькой. Воспоминания минувших дней нашего детства всегда дороги сердцу: они наводят на нас какую-то тихую радость и в то же время какую-то непонятную грусть об утраченных навсегда счастливых, беспечных, тихих и беззаботных днях.
Долго и пристально глядел Александр на величественную Волгу. «И я был когда-то счастлив здесь, – думал он, – жизнь моя не была тогда еще разбита, и я был спокоен и доволен. Авось успокоюсь я и теперь, при виде любимых картин природы и вспоминая давно минувшие счастливые дни». Неподалеку от места, где стояли Александр и Степа, за кустами раздались веселые голоса и плеск воды; но Александр не замечал этого; он был погружен в свои думы и в созерцание величественных красот природы: он был художник и поэт в душе; но Степа был более прозаичен и потому, насторожив уши, пристально посматривал в ту сторону, откуда раздавались голоса.
– Хороша ты, Волга, – сказал наконец Александр.
– Не знаю, братец, что ты находишь в ней хорошего – речка как речка, – отвечал Степа.
– Не речка, а река, лучшая в мире река, – с увлечением продолжал Александр. – Я ездил и по России, и по чужим землям, видел и Дунай и Вислу, а такой реки, как наша Волга, нигде не видал, да и вряд ли найдешь где такую красавицу реку.
– Нет, вот что хорошо, братец: там, за кустами, девки купаются; пойдем, братец, туда, – просил Степа.
– Зачем их тревожить, посидим лучше здесь, и здесь хорошо, – отвечал Александр.
– Вот ты какой, братец, – не то с упреком, не то с сожалением сказал Степа. – Нет, я всегда так делаю, подкрадусь к ним из-за кустов да вдруг и выскочу: они испугаются, побегут, я за ними, смеху-то сколько, весело, а ты говоришь – не надо.
– А тебе хочется?
– Еще бы! Пойдем, братец!
– Пожалуй, пойдем, раз тебе так хочется.
Братья пошли через кусты к тому месту, откуда слышались голоса. Там, в одном из затонов Волги, купалось в воде несколько деревенских девушек. На берегу лежала их незатейливая одежда: рубахи и сарафаны из толстого домашнего холста. Степа хотел было броситься к купающимся и утащить подальше их одежду, уверяя брата, что это будет очень весело; но Александр удержал его.
– Не делай этого хоть для меня, сиди смирно, – сказал он.
Купающиеся девушки были в нескольких шагах от них; они плавали, ныряли вглубь и вновь появлялись оттуда, покрытые сверкающими брызгами от бегущей по их распущенным волосам воды. Они, сами не замечая, давали наблюдателю рассмотреть их торс, плечи, окутанные мокрыми волосами, их трепещущие упругие груди. Картина была достойна кисти великого художника. Александр засмотрелся на эту картину, но как художник и поэт. Степа кипел и едва справлялся с собой, чтобы удержаться на месте. Он как горячая молодая легавая собака посматривал на брата.
– Кто это хорошенькая? Вон сейчас вынырнула из воды? – спросил Александр брата.
– Которая, толстая-то, что ли, круглолицая, с черными бровями? – указал Степа.
– Нет, вон ближе-то, тоненькая с белокурыми волосами.
– Не знаю, братец, тут их много, не знаю, которая тебе показалась.
Девушки вышли и начали одеваться.
– Уйдем, а то нас увидят, – сказал Александр.
– Которая же тебе показалась? – добивался Степа. – Сядем, братец, там, на дороге: они мимо пойдут, и ты укажи мне.
Братья прошли несколько шагов и сели около дорожки, под сенью густой ивы. Степа знал все дорожки и тропинки: девушки действительно пошли мимо них. Увидя бояричей, они сначала испугались и хотели повернуть в сторону; но, увидя, что Степа не один, а с ним сидит приехавший из Москвы боярич, которого они еще не видели, но уже слышали о его приезде, из любопытства решились пройти мимо бояричей, чтобы посмотреть на приезжего, о котором галдело все село. Проходя мимо бояричей, девушки отвесили им низкий поклон. Впереди шла молоденькая девушка лет пятнадцати или шестнадцати, с очень тонкими и миленькими чертами лица. Небольшое бледноватое личико, обрамленное повязанным на голове белым платком, от которого казалась еще бледнее, правильный носик, розовые губки и опущенные книзу глаза так и просились на полотно художника. Белокурые волосы, не заплетенные в косу, выбились из-под платка и чудной волной падали на плечи. Ее стан был тонок и гибок. Ее грудь не вполне еще развилась, но уже обрисовывала упругие выпуклости, плотно охваченные рубахой. Это была чисто идиллическая красота и невинность. Сарафан и рубаха ее были из толстого холста, но безукоризненно чисты. За нею шло еще до десяти деревенских девушек, но они были перед нею, как ночи перед днем.
23
Кошки – кисть веревок, концы.