«Шоа» во Львове

— Возвращайтесь домой, — обратился к толпе военком. — Надо будет, вас позовут. Пока что в действующую армию никого не забираем. Мобилизационные распоряжения не поступали.

На настойчивое желание выдать хотя бы стрелковое оружие, он ответил, что в военкомате оружия нет. Оружие в арсенале, а тут не арсенал. На самом деле власть не желала выдавать гражданским оружие.

— Типичные российские чиновничьи порядки, известная их «канитель», — сердился Мусе. — Никто ничего не знает, но все «при деле».

На другой день в обед совсем рядом послышался сухой треск револьверных выстрелов, пулеметные очереди, взрывы ручных гранат. Жители в панике спустились в подвал. Разошлись слухи, что немцы рядом высадили десант. Но, как скоро выяснилось, стрельбу в городе начали не немцы, а члены боевки ОУН. Первым делом они напали на тюремную охрану с целью освободить политзаключенных. Это им не удалось. События быстро приняли неожиданный для расчета повстанцев поворот. Генерал Власов (тот, из будущей РОА) провел удачное контрнаступление и задержал немцев под Перемышлем. Львов на какое-то время был спасен от немцев.

Опомнившись, в город из Тернополя возвратилась советская администрация, а с ней конвойный полк НКВД. Армия вместе с энкаведистами к концу дня ликвидировала разрозненные группки плохо вооруженных, малочисленных оуновских боевиков. Кого задерживали, расстреливали на месте. Советские танки обстреливали чердаки, особенно башни религиозных сооружений, потому что там, по их мнению, засели диверсанты. Вследствие этого были повреждены башни костелов св. Елизаветы, Марии Магдалины, Латинской кафедры, церкви св. Николая, св. Пятницы и других львовских храмов.

Неудачная для ОУН 24 июня акция еще раз показала, что украинцы во Львове составляют маломобильное меньшинство. В отличие от поляков, они не в состоянии были организовать массовые повстанческие выступления в городе. Когда в июле 1944 года, в похожей военной ситуации, поляки ударили в тыл отступающего вермахта, то без осложнений помогли Красной армии овладеть всем городом. В десятитысячной львовской дивизии Армии Краевой воевала городская молодежь, которая знала во Львове все ходы и выходы и которая отлично ориентировалась в сплетении улиц и переулков родного города.

Утром к нам зашел Мусе в брюках-гольф (немного ниже колен), в высоких альпийских ботинках на толстой кожаной подошве, с рюкзаком на спине.

— Пришел с вами попрощаться, — бодро сообщил он, — иду с друзьями на Восток. Не желаю жить под Гитлером.

Напуганные вооруженным выступлением разрозненных, малочисленных боевых групп ОУН, комендант Львова ввел жесткое военное положение Советские органы не ориентировались в действительных силах и потенциальных возможностях украинцев в городе, а у страха, как известно, глаза велики.

Было оглашено паническое распоряжение, по которому запрещалось лицам скапливаться в открытых подъездах, не разрешалось не только открывать окна с фасадной стороны зданий, но и подходить к ним. Горожане, привыкшие наблюдать мир как раз через окна, вопреки суровому запрету продолжали подсматривать за движением на улицах города. Запрещенное привлекало, хотя происходили трагические случаи, когда красноармейцы, заметив за оконными занавесками силуэты, открывали огонь. Как отмечалось, советские танки в погоне за диверсантами обстреливали башни церквей и костелов, обрывали провода городских сетей. Трамваи замерли, опустевшими улицами сновали только военные патрульные грузовики. Для маскировки от авиации автомобили были густо убраны зелеными ветками. Сверху они смотрелись как мирный зеленый куст. Красноармейцы ложились на живот в кузов автомобиля по пятеро с каждого борта. Дула их винтовок были направлены крыши, чердаки и окна верхних этажей. В таком грозном виде эти несуразные псевдокусты курсировали притихшими улицами центральной части города.

Тем временем антиукраинская истерия нарастала. Энкаведисты по заранее заготовленным спискам арестовывала украинскую интеллигенцию. Милиционеры прямо на улицах проверяли паспорта, выхватывая среди прохожих украинцев. Богу духа невинных людей, без предъявления обвинения, без каких-либо объяснений, только по национальному признаку, отправляли в тюрьму. Наша дворничка предупредила отца и Николая Щура не выходить без необходимой нужды на улицу. К слову, в военное время дворники имели с каждой властью самый тесный контакт, особенно дворники центральных улиц, которые были прямыми агентами полицейских органов. Отец послушался дружеского совета.

Почти рядом с нашим кварталом находилось две львовские тюрьмы: малые и большие Бригидки. Именно сюда направляли задержанных милиционерами людей. Бригидки с давних времен стали для украинцев символической тюрьмой. Австрийцы, овладев Галицией, провели касату (уничтожение) ненужных, на их взгляд, монастырей. Рациональная традиция Европы нетерпимости к молитвенным, разношерстным монашеским орденам. Зато почитали те религиозные заведения, которые придерживались знаменитого девиза бенедиктов «ora et labora» (молись и работай). Под австрийскую ликвидацию попал находящийся в центре Львова женский молитвенный комплекс св. Бригиды, с его большой территорией и большим двором. Просторное здание с крепкими средневековыми стенами и многочисленными монашьими кельями австрийцы легко приспособили под городскую тюрьму. В быту за тюрьмой долго сохранялось народное название Бригидки, хотя официально при разных властях эта тюрьма носила различные названия. Именно в Бригидках в период Австро-Венгрии томился молодой Иван Франко. Здесь польская полиция замучила до смерти во время следствия Ольгу Басараб, тут в тюремном дворе повесили юных украинских патриотов Биласа и Данилишина, тут казнили других украинских революционеров. Через Бригидки в польские времена прошли тысячи украинских политзаключенных, в том числе и Степан Бандера. В ионе 1941 года Бригидки оставались самой большой общей тюрьмой города Львова.

Именно тут под длительным следствием уже пол года сидел Владек Желязны. Бедная Соня разрывалась между тюрьмой и своим младенцем. Со свойственной еврейским женщинам самоотверженной настойчивостью Соня носила Владеку дважды в неделю передачи, добивалась с ним свиданий, хлопотала за него в прокуратуре, влияла в необходимом духе на свидетелей. С началом войны связь с Владеком оборвалась. Прием передач прекратился.

— Что же теперь будет с моим мужем? — охала Соня, — говорят, арестантов отправляют куда-то в Россию.

Утешать ее никто не собирался. Соседи почему-то были уверены, что Владеку не избежать тяжелого многолетнего приговора. Где-то на пятый-шестой день войны живой и здоровый Владек Желязны вернулся домой. Оказалось, милостиво отпустили на свободу, по причине чего выдали соответствующее удостоверение. Пробыв дома с родней не более полчаса, Владек прибежал к моему отцу. Его посещение поначалу нас удивило, поскольку Владек очень редко приходил к нам в гости.

— В тюрьме происходят ужасные вещи, — с таких слов начал он взволнованный рассказ. — Хотя нам, арестованным, ни о чем не сообщили, но когда мы услышали взрывы бомб, то поняли, что началась война. Заключенный — это слух. В первый день войны энкаведисты вывели из камеры смертников всех осужденных и увели на казнь в подвал.

На другой день в тюрьме наступила необычная тишина, коридоры опустели, еду не раздавали. Такое впечатление, что надзиратели убежали. Мы пытались разбив двери, но это нам не удалось. Вечером в тюрьме снова послышалось движение. Зазвучали крики, плач, ругань и выстрелы. Сомневаться не приходилось — энкаведисты убивают заключенных. На следующий день начали вызывать из камер людей, выводить во двор и расстреливать. Чтобы заглушить крики людей запустили торохтящий двигатель.

Нас в камере было человек двадцать, и мы договорились между собой на вызов не отзываться, покорно, словно овцы на бойню не идти. Об кирпич я заточил держак алюминиевой ложки и сделал ножик, решив: если за мной придут, то хоть одного «чубарика» заберу с собой на тот свет.