Страница 26 из 31
Так вот, стоим мы с Генкой в гремящем тамбуре, смолим «матрасом» и рассуждаем о смысле гармонии, восторгаясь бесконечной Ингодой.
– Взгляни окрест! – «пушкинским» жестом Генка широко повел рукой. – Какая красота, а главное, людей нигде нет, источника всех напастей.
– Чем же они тебе помешали? – поинтересовался я, зная Генкину склонность к театральщине и выдумкам.
– Мне – ничем! – он пожал плечами. – А красоте этой – радикально. Давай предположим, остановились мы здесь на часок! Все оборвем, затопчем, изгрызем до основания!
Он повернулся ко мне и, сплевывая под ноги табачную горечь, убежденно продолжил аргументировать:
– Знаешь, после шестого класса я ездил с Иохимом в Углич, это где-то рядом с Москвой. У деда, поскольку на «железке» работал, билет бесплатный. Он меня от скуки и жадности прихватил, билета-то два. Бабка не захотела, огород, видите ли, некому поливать, гори он ясным сном! А дело в том, что в Угличе жил его брат-близнец. Вылитый Иохим, только ещё страшнее. Звали его Фердинандом, поскольку на сегодняшний день он помер, – Генка развел руками. – Так вот, незадолго дед тот, ну, брат который, освободился из тюрьмы…
– Он что, сидел? – изумился я.
– И очень долго! – ответил Генка. – Говорят, не то что-то сболтнул, хотя на него не сильно похоже, молчаливый, как пень. Может, в зоне потом отучили. Но дело не в этом! Ниче от той поездки не помню, кроме стука колес, запаха каких-то противных микстур, седой бороды на подушке и здоровенного бревна…
– Бревна? – с изумлением опешил я.
– Во такой толщины! – Генка широко распахнул руки. – Изгрызанного посередке до самой малой косточки, – он сложил пальцы кружком, подчеркивая тонкость бревницы.
– Кто изгрыз? Чего ради?
– Вот в этом весь секрет! В обычной человеческой темности и дремучей религиозной глупости, – самоуверенным голосом подчеркнул друг, наслаждаясь моим распахнутым ртом. – Ритка, Фердинандова внучка, ну, вроде как моя двоюродная сестра, училась там в культпросветучилище на экскурсовода и как-то повела меня в местный музей, где проходила летнюю практику. Углич – городишко такой… исторически памятный, правда, одни церкви пополам с пивными. Посмотрели мы место, где ухлопали царевича Дмитрия…
– Как ухлопали? – ахнул я.
– Очень просто, взяли и прирезали прямо возле крыльца. Бояре делили царскую «шкуру», а пацана, шоб не мешал, прикончили… Дело не в том! В том музее на видном месте стоит вот то самое бревно, которое считалось сильно целебным. Помогало якобы от зубной боли. У тебя когда-нибудь зубы болели?
– Да вроде нет!
– А у меня болели, да так, что я всю ночь волком выл… Прижмет, так станешь грызть что угодно! Вот они, люди те, темные да забитые, изгрызли его аж до самой сердцевины. Почище бобров. А ты говоришь, не могут! – Генка, довольный произведенным эффектом, оглушительно захохотал. – Ещё как могут! А такого великолепия, – он показал рукой на Ингоду, – им как раз на один зубок!
Мы стояли долго, пугая друг друга всякими жутковатыми историями, пока в сумеречный тамбур не заглянула проводница:
– Батюшки! – запричитала она. – Шо ж вы, ребятки, надымили, как паровозы?..
Тринадцатая экспедиция
Поезд пришёл в Читу чуть свет. Вагон храпел богатырским сном, и только Олесь поднялся нас проводить, но на перрон выходить не стал. В армейской среде Чита пользовалась дурной славой. В городе стояли важные штабы, и патрулей, особенно на вокзале, в любое время было полно. Дальневосточное направление всегда было густо насыщено войсками, а в окружном городе и за несвежий подворотничок можно угодить на «губу».
– Ну, давайте, хлопцы! – Олесь протянул каждому широкую, как саперная лопата, ладонь. – Старайтесь! Я вам из окна помашу, шоб фараонам на глаза не угодить. Спокойнее будет! Нас ещё во Владике предупредили: Хабаровск да Чита – самые гауптвахтовские города. Чуть что, а ну, поди сюда, гвардии старшина первой статьи! Ловят нашего брата-отпускника за каждую промашку… Вон Лёха до сих пор отойти не может! Самураев не боялся, во всех группах захвата впереди, а тут трусит…
На перроне нас уже ждал Бронников. Гладко выбритый, подтянутый, в окружении чемоданов, баулов и ящиков, он стоял под перронными часами, будто занял это место ещё с вечера.
– Значит так! – опять взглянул на свои большущие часы. – Я с утра в управлении дороги. Вы здесь, на вокзале. Скорее всего, поезд будет днем, какой, ещё не знаю. Но завтра надо обязательно быть в Борзе… Не разбредаться, не лезть куда не нужно, не хулиганить. За старшего Ходоркин. Ясно?
– Ясно! – уныло ответили мы.
– Вот и ладненько! – впервые улыбнулся Бронников, как-то сразу изменив «палочную» атмосферу.
– Сергей Брониславович! – тут же воспользовался Генка. – Можно мы вещи сдадим в камеру хранения, а сами немного город посмотрим?
– Ну, если обещаете, что к часу дня будете стоять под этими часами, то можно.
– Обещаем, конечно! – звонко загалдели, закивали бойко.
Сбросив в полупустой камере объемный багаж (везли ещё и приборы), сорвавшимися с повода мустангами ринулись на привокзальную площадь в ожидании увидеть город на уровне прекрасной Ингоды, но увы…
Большую пыльную площадь с чахлой тополиной растительностью венчало здоровенное здание, украшенное помпезной колоннадой. За версту было видно, что тут размещается власть, причём абсолютно непреклонная. За колоннадой, сколько хватало взора (с небольшим вкраплением безликих типовых пятиэтажек), растекалось почерневшее от времени и воздействий суровой природы рубленное топором деревянное пространство, подчеркивающее, что большую часть года в этих местах не солнце греет, как сейчас, а лютуют свирепые забайкальские морозы. Можно, конечно, удивляться директивной изобретательности социалистического зодчества, сумевшей создать архитектуру, не оставляющую никаких сомнений, что именно тут расположена столица знаменитой российской каторги. Если согласиться с утверждением, что архитектура – это застывшая музыка, то далее похоронного марша фантазий не хватает.
Несомненно, именно от гонимого ими царского режима большевики переняли месторасположение самых известных отечественных острогов и продвинули их значимость в жизни народа до массовых сердечных судорог. Лучше и не придумаешь! Вслушайтесь в кандальную «мелодию» только одних названий: Нерчинск, Сретенск, Балей, Петровск-Забайкальский, Кокуй, Хапчеранга. В каждой «ноте» звучит далекий отзвук Дворцовой площади и Петропавловской крепости. Без малого двести лет пролетело, как государь-император Николай I определил эти места для охлаждения вольнодумствующих и строптивых, а «во глубине сибирских руд» по сию пору ничего не изменилось. Все так же приходится уповать «на гордое терпение». Вот только «терпил» стало в тысячи раз больше.
Я думаю, что на белом свете не так много мест более страшных, чем российская каторга. Мест, где социальные «недуги» (любого, кстати, общества: царизма, социализма, демократии) лечили, лечат и, скорее всего, будут лечить не столько лишением свободы, сколько разнузданным и поощряемым властью уничтожением личности через ее крайнее унижение и ничем не ограниченным изобретательным скотством.
Все мои посещения подобных заведений (слава Богу, только в качестве профессионального созерцателя) заканчивались всегда ощущением непроходящего ужаса и мучительными размышлениями – как это возможно в стране, где уже были Спас на Нерли и Эрмитаж.
Кинорежиссер Сергей Мирошниченко снял документальную ленту «Русский крест», посвященную великому актеру Георгию Жженову, по велению «вождя народов» отсидевшему лучшие годы в свирепых северных лагерях. Мирошниченко провез Жженова по местам, где тот «тянул срок», и что удивительно, народный артист СССР, награжденный двумя орденами Ленина и почти всеми степенями «За заслуги перед Отечеством», любимец публики, создавший образы боевых генералов, утонченных аристократов, благородных милиционеров и проницательных следователей, как только вновь приблизился к «шконке», сразу превратился во «фраера мутной воды», со взглядом исподлобья и хрипучим жаргоном, где в одном слове пять смыслов. Он давным-давно не в зоне, да вот зона никак не хочет уходить из него.